Юрий Долгорукий (Сборник)

–  Ты, подлец, нечисть собачья, вышкребок монастырский, котельная пригарина!
– шипел Иваница Сильке в лицо и тянул его к стене, где висели острые мечи и топоры; вчерашний послушник быстрым перепуганным своим глазом успел заметить оружие и решил, что настал его последний смертный час, ибо спасения ниоткуда ждать не приходилось. Крика никто не услышит в этой наглухо замурованной оружейне.

Силька крикнул, простонал, проскулил:

–  Ойка н-не… далась!

Иваница отбросил от себя Сильку, потом снова схватил, притянул к самым глазам.

–  Врёшь!

–  Крест святой!

–  Поклянись матерью!

–  Умерла моя мать.

–  Покойницей.

–  Клянусь покойницей.

–  Отцом.

–  Клянусь отцом своим родным.

–  Киевом.

–  Киевом клянусь и всем самым дорогим на свете!

–  Крест целовать можешь?

–  Готов.

Иваница поискал глазами крест. Мечи, копья, щиты, седла, хищные птицы свистят крыльями над головой. Креста не видно нигде.

–  На себе имеешь крест?

–  Имею. Кипарисовый ромейский. Сам игумен Анания подарил. Привёз его… Четыре буквицы "Б" вырезаны на кресте: бич божий бьёт беса.

–  Бараном был, бараном будешь. Вот уж!
– сказал Иваница со злой улыбкой.
– Не нужен мне этот твой крест.

Иваница снова отпустил Сильку. Оба тяжело дышали. Силька поправил на себе одежду, показывая тем самым, какой он аккуратный, следовательно, пустой и ничего не стоящий человек, по мнению Иваницы.

–  Кому же не далась: тебе или игумену?
– спросил.

–  Обоим.

–  Как же было дальше?

–  Игумен не поверил мне, а чтобы отомстить, дал знать слепому Емцу, отцу Ойки, тот поклялся пробить меня копьём. Страшный человек. Слепой. А кого хочешь пробьёт копьём на один лишь звук голоса. Игумен, видно, оговорил меня перед Емцом. Сказал, будто я хотел обесчестить его дочь. А перед тем она приглянулась князю Игорю. Вот Кузьма, брат Ойки, и решил отомстить Игорю. Об этом я узнал от Кузьмы. Уже когда бежали вместе. Из Киева меня игумен спровадил, делая вид, что спасает от слепого Емца. Дал коня и на дорогу всего и сказал, куда ехать. А тем временем, вышло, спровадил он и Кузьму, шепнув, что того за угрозы невинному схимнику Игорю князь Изяслав бросит в поруб, где ему и конец придёт. Кузьме дал коней и княжескую гривну для свободного проезда по всем землям. Обещал ещё дать золота, когда доберётся до Юрия Суздальского и пристанет к нему в дружину.

–  Узнали друг о друге в дороге?

–  Да.

–  И про игумена друг другу сказали?

–  Сказали.

–  Что обмануты им, поняли?

–  Почему же обмануты? Спасены - так считали.

–  А теперь кем себя считаешь? Дураком?

Силька ещё, наверное, не до конца верил, что избавился от этого страшного человека.

–  Кто же ты есть?
– спросил он тихо.

–  Запишешь, может, в княжеские пергамены? Напрасные усилия. Для меня там места не отведено. Я Иваница. Вот и всё. И запомни: никому о том, что мы тут говорили, ни звука.

–  Клянусь милосердным богом. Ум мой от бессилия падает ниц перед тобой.

–  Я не бог и не князь, передо мною падать не следует, иди и молчи вот и всё. Да говори всегда правду до конца. Ври, да не попадайся. Пойманный единожды - дурак, дважды - негодяй, на третий раз лишается языка. А ты мог лишиться жизни.

Они разошлись в разные стороны, будто ничего между ними и не произошло, только и было следа от их стычки что метание потревоженных соколов и кречетов в княжеской оружейне.

Дулеб стоял на том же самом месте, что и на рассвете. Жаждал одиночества, чтобы хоть как-нибудь разобраться в мыслях, но не мог сосредоточиться ни на чём: мешал заснеженный лес за рекой, который нагонял воспоминания, окутывал душу грустью, напоминал о тщетности всего на свете, кроме единственного, чего он, Дулеб, теперь не имел и уже никогда не будет иметь, и это единственно сущее на свете всюду, ныне и присно - любовь.

Какая сила могла толкнуть его погрузиться в мир жестокой ненависти, в позорный и нечеловеческий мир, где господствуют законы неправды, где люди похожи на рыб, которые глотают одна другую, где нарушение прав не восстанавливается, преступления остаются безнаказанными, предрассудки не разоблачаются, где самые грязные намерения освящаются благословением божьим, где суета людская, нарядившись в богатые одежды правителей, держится у власти благодаря страху, равнодушию или первобытной тупости.

Он мучился при мысли обо всём этом, глядя на загадочность боров, устремлялся туда взглядом, так, словно возвращался в молодость, где была чистота, ибо где женщина, там всегда святость и чистота, что бы ему ни говорили; он смеялся над жалкими средствами своей ограниченной учёности, которые завели его в такой тупик, повергли в ничтожную жизнь, ему было больно в этом холодном людском мире, жестоком и безжалостном, где не было спасения, где испокон веков царила вражда, прикрываемая пустыми словами или же разбиваемая время от времени звоном оружия. Он искал истину, а что нашёл?

Его одиночество нарушил Иваница. Глубоко уважая Дулеба, он тихо подошёл к нему и помолчал некоторое время, надеясь, что тот заговорит первым. Но лекарь не изъявил желания заговорить, тогда Иваница небрежно, как о чём-то совершенно незначительном, сказал:

–  Анания выпроводил из Киева обоих. Обманул и напугал. Сам снаряжал в дорогу, давал коней, всё. И обещания и угрозы. Всё от него.

–  Знаю, - сказал Дулеб.

–  Ты не знаешь - догадываешься, Дулеб, - я всё выжал из Сильки.

–  Допрашивал? Как смел?

–  Натолкнулся на него. Он и не удержался. Очень приглянулся я ему. А негодяй - мир обойди и назад вернись, не найдёшь такого. Девок водил игумену в Киеве. На Ойке споткнулся. Оба они на ней споткнулись: он и Анания.

–  Мы тоже споткнулись на ней.

–  Это я виноват, Дулеб. Я поверил ей.

–  Я тоже поверил.

–  Но я первый. До сих пор ещё не могу забыть эту козу. Неужели она продалась игумену? Вот так соврать!

–  Не соврала. Всё правда.

–  Но ведь всё говорила, как хотел Анания! Зачем? Почему?

–  Отцу угождала. Боится его и любит.

–  Вот уж! Всё переплелось. Как же нам теперь перед князем?

–  Нужно ехать в Киев.

–  Наездились! Туда уже не доберёшься. Встретят - и все!

–  Иначе нельзя. Тогда мы не верили Долгорукому, теперь он не верит, чтобы игумен или ещё и Войтишич были причастны к такому преступному делу.

–  Так мы и будем передвигаться, как ткацкие челноки, пока нас выбросят прочь!

–  Куда же деваться? Тут нам места нет, а в Киеве… Там нас уже похоронили. Можем возвратиться только с новой силой, а сила эта - правда.

–  Скрыться между людьми, как раньше было: от больного к больному, с помощью.

–  Не смогу. После всего не способен лечить людей. Что-то во мне нарушилось. Может, и навсегда.

–  Будем жить, довольствуясь добродетелью, - настаивал Иваница.

–  Мы перешагнули с тобой межу, где кончается просто людское и начинается нечто тысячекратно более важное.