Юрий Долгорукий (Сборник)

Манюня тоже была одета скромно, но этого никто не заметил, потому что в этой девушке было так много всего чисто женского, с такой щедростью излила природа на неё всю роскошь, что мужчины только вздохнули, увидев такое диво, а княжна Ольга не удержалась, подбежала к Манюне, обняла её, воскликнула:

–  Ты Манюня? А я Ольга.

–  Это княжна, Манюня, - степенно пробормотал боярин Кисличка. Поцелуй ей руку.

Но Ольга сама чмокнула Манюню в щёку, не протянув своей руки, а каждый из мужчин с сожалением подумал, почему он не оказался на месте княжны и почему не суждено прикоснуться губами к этой нежной щёчке.

–  Вот уж!
– вздохнул Иваница так громко, что все обратили на него внимание. Долгорукий засмеялся. Князь Андрей лукаво погрозил пальцем, а Манюня покраснела, хотя вряд ли кто мог это заметить в полутьме и задымлённости боярского ковчега.

Сели за столы. Боярин Кисличка по правую руку от Долгорукого, Манюня - слева от великого князя, между Дулебом и князем Андреем была боярыня, молчаливая и смущённая присутствием таких высоких гостей.

Чашник разлил пиво и мёд, обратился к Юрию:

–  Дозволь, княже, слово?

–  Дозволяю, но знай, о чём надобно молвить.

–  Знаю, княже.

–  Не обо мне.

–  Ведаю.

–  И не про коней.

–  Согласен, княже.

–  Тогда начинай.

–  Был на свете слепой человек. Ибо все мы так или иначе слепы на этой земле. Но вот был слепой, не скрывавший своей незрячести. Был у того слепого и сын. Вот пошёл куда-то сын, а слепой сидит и ждёт. Приходит сын, слепой и спрашивает у него: "Где был?" - "Молоко ходил пить".
– "Какое же оно?" - "Белое".
– "А я уже и забыл, что ж это такое - белое".
– "Такое, как гусак".
– "А гусак какой?" - "Такой, как мой локоть". Слепой пощупал локоть сына: "Теперь знаю, какое молоко".

Так выпьем за Манюню, у которой локти и впрямь как молоко. Будь здоров и ты, княже, возле такой девушки, как Манюня Кисличкина.

–  Будь здоров, княже, возле Манюни.

–  Здорова будь, Манюня!

–  Здоров будь, княже.

Кубки осушили под весёлые восклицания, налили ещё раз и выпили снова; когда же закусили все как следует, Долгорукий вытер усы, крикнул:

–  Теперь нашу песню про Манюню!

И Вацьо подскочил, взмахнул руками, изо всей силы крикнул "гей!", начиная песню, а все сразу подхватили, наполнив до отказа ковчежную гридницу сильными мужскими голосами:

Гей, боярский двор - море, Гей, Кисличкин двор - море! Что крутые берега его - тёсаный терем, Что буйные ветры - стража верная. А у него на море белорыбица Манюня Кисличкина! Ловили ловцы, Ловцы-молодцы, Те же ловцы - неудальцы: Неводы у них не шёлковые, А крючочки у них не серебряные. Гей, боярский двор - море, Гей, Кисличкин двор - море! Что крутые берега его - тёсаный терем, Что буйные ветры - стража верная. А у него на море белорыбица Манюня Кисличкина. Ловили ловцы, Ловцы-молодцы, Эти ловцы - удальцы, Ибо неводы у них шёлковые, А крючочки у них все серебряные. Поймали белорыбицу, Схватили Маню Кисличкину, А поймав, за стол саживали, За стол с князем да с боярином. Да и сами садились, Песню заводили, Мёдом-пивом запивали, Манюню цело…

–  Шутники и весельчаки твои люди, князенька, - прищурившись, заглянул в глаза Долгорукому Кисличка, когда закончилась песня.

–  Перед потопом, боярин, - развёл руками Долгорукий и вдруг гаркнул: - Манюню цело…

И влепил Манюне в щёку поцелуй звонкий, молодецкий, а отроки проревели троекратно:

–  Манюню целовали, Манюню целовали, Манюню целовали!

После чего Юрий поцеловал девушку ещё и в губы, приведя её в такое неописуемое смущение, что она убежала бы из-за стола, если бы князь не придержал.

–  Зять надобен тебе, боярин, - заговорил князь Андрей.
– В заповедях божьих для Ноя сказано ведь, чтобы взял он в ковчег род свой и жён сыновей своих. Ты же сыновей не имеешь, а лишь дочь. Вот и должен найти зятя для дочери.

–  Нужно, да тяжело, - вздохнул Кисличка.

– Среди моих людей нет достойного, а со стороны как возьмёшь? Не могу бросить ковчег, чтобы искать. Пустить сюда тоже никого не могу.

–  Привезли тебе для выбора вон сколько молодцов, - сказал Долгорукий.
– Даже из Киева имеем.

Иваница задвигался на скамье, будучи не в состоянии скрыть удовольствия.

Помнил об Ойке, не мог выбросить её из сердца, но возле Манюни умирали все воспоминания, отступали страсти, омрачались надежды, - он способен был смотреть лишь на неё, наслаждаясь и довольствуясь самим предположением, как роскошествовал бы он в случае согласия Манюни…

–  Не ведаю, согласился бы киевский наш гость, - осторожно начал было Кисличка, на что Иваница чуть было не крикнул: "Согласен!" - но Долгорукий своевременно опередил его, взмахом руки пригасил жар Иваницы.

–  Зовётся Иваница, - сказал князь Юрий.
– Учен не меньше, чем его товарищ лекарь Дулеб.

–  Вот уж!
– стеснительно крякнул Иваница, потому что рядом с ним шевелился паскудный книгоед Силька, который откровенно прыснул в кулак, когда князь сказал про учёность Иваницы.

–  Но, - продолжал Долгорукий, - прежде всего, боярин, должны иметь мы согласие на брак от самой Манюни, потому что насильства над ней мы не потерпим, в особенности же любя её. Затем согласие должен выразить также Иваница. Но перед этим ты должен рассказать всё про свой ковчег и про всё, что будет ждать здесь будущего твоего зятя. Налей-ка, чашник, боярину мёду, хотя никакой мёд не сравнится своей сладостью для него с его ковчегом. Здоров будь, боярин, и ты, мать, и ты, Манюня!

–  Ковчег - это мир отдельный, - опрокинув кубок и теребя свою узкую бороду, начал Кисличка.
– В своей безграничной доброте и огромном милосердии господь всемогущий открыл мне в самый год моего рождения, что выбирает меня из всех земных людей, дабы построил я новый ковчег, как праведный Ной некогда, и спасся в нём со всем живущим в годину нового потопа, который будет наслан высшей силой, когда наступит исполнение времён. Исполнение же это определяется счётом лет, ибо я родился в лето шесть тысяч шестьсот [41] , то есть - две шестёрки и два зеро, - стало быть, вернее всего ждать исполнения времени в лето, назначаемое четырьмя шестёрками, однако случиться это может и раньше, из-за чего я готовился уже во время переполовинивания, то есть в лето шестьдесят шесть тридцать третье, хотя тогда ковчег мой не был готов, в лето шестьдесят шесть сорок четвёртое стихии уже не пугали меня, потому как я успел укрепить ковчег, хотя опять-таки не всё сделал изнутри, закончив лишь нижнее жилье, потому и надеялся, что потопа не будет, ибо завещано мне, как и праведному Ною, соорудить в ковчеге нижнее, среднее и верхнее жилье, что я успел к лету шестьдесят шесть пятьдесят пятому, которое приблизилось к концу и, может, ведёт за собой первый вал воды, из-за чего, князенька, и не могу долго тебя принимать, ибо в святом письме не сказано, чтобы брать в ковчег людей, там есть лишь о скотине. Ежели про бессловесную тварь не похлопочет человек, то кто же это сделает? Потому я прежде всего устроил скотину, соорудив нижнее жилье и поставив туда коров, коней, потом закончил жилище среднее - для овец, птиц, собак, свиньи свободно ходят из нижнего до самого верхнего жилья, потому что эта тварь создана богом, чтобы всюду совать рыло и разравнивать нечистоты, которые могут собираться где-то с одной стороны и наклонять ковчег. Всё сотворил господь на благо. Свинью, чтобы разгребать нечистоты, мышь, чтобы прочищала свинье рыло, кота чтобы гонял мышь, не давая ей прогрызть дыр в ковчеге. Даже клоп нужен, чтобы человек не спал и не забывал про паруса и кормило.

41

В данном случае Кисличка говорит о годах 1092, 1157, 1125, 1136, 1147.

–  А таракан?
– спросил князь.
– Тараканы тоже есть в ковчеге?

–  Тараканы - это указатели на хворости людские. Пока есть тараканы человек здоров, когда они исчезают - это знак, что к тебе подкрадываются хворости.

–  Совпадает с твоей наукой, лекарь?
– прищурился Долгорукий на Дулеба.

–  Новое для меня.

–  Тут всё для тебя ново. Разве лишь мысль про потоп да про ковчег, которая существует испокон веков, но только в лучших умах людских. Согласен, боярин?