Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
– Когда деяния твои освящены богом, - поучающе промолвил Андрей, тогда у самых яростных супротивников твоих отпадёт охота сомневаться или суперечить.
– А песню мы споем сегодня?
– неожиданно, как всегда, спросил Юрий, и Вацьо, который, наверное, только и ждал этих слов, закрыл глаза и неожиданно прочувствованным голосом потихоньку начал какую-то новую для Дулеба, да и для Иваницы, песню:
Эй, брат мой, голова болит,
Зелёная птица клюнула меня в голову.
Удержи свою птицу.
Все подхватили припев, все просили того неведомого брата, чтобы он удержал свою зелёную птицу, которая
Но закончилась песня, исчезло очарование, снова был среди людей великий князь и его сын, тоже князь, и дочь-княжна, и все они были послушны, покорны, подчинены им; даже вольные киевляне не могли представлять исключения, потому что целиком зависели от воли Долгорукого и его капризов; известно ведь, что человек, повелевающий другими людьми, не всегда властен над самим собой.
– А теперь спать, - встал Долгорукий, - потому что завтра вставать рано и дальше в путь!
Вацьо тоже вскочил, махнул руками своим людям, и они дружно пропели:
– Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи, князь ты наш!
Пропели Юрию, Андрею, Ольге, на том и разошлись.
Дулеб с Иваницей не вельми охотно меняли тепло княжеской горницы на холодную неприветливость своего жилища, поэтому не очень торопились, медленно оделись в сенях, постояли внизу, в задымлённой, но тёплой поварне, где вповалку уже спали дружинники, потом вышли на мороз, который после сытной еды и доброго пития, казалось, стал мягче. Иванице даже захотелось прогуляться по улице, размяться после целодневного сидения на коне и высиживаний за княжеским столом.
– Вот уж!
– причмокнул он.
– Дулеб, все мужчины бежали, а женщины и девчата сидят здесь, и, может, какая-нибудь из них ждёт меня, а я не знаю! Ну, где тут искать, в этих слепых дворах! Вот уж люди, такое наворочают!
– Спать, - коротко промолвил Дулеб.
– Забудь про всё. Спать!
Иваница, бормоча себе что-то под нос, побрёл за Дулебом, но у самого их двора внезапно возникло какое-то движение, какая-то суета, какая-то возня, несколько тёмных фигур топтались вокруг тоненькой светлой фигуры, слышна была перебранка, потом тишину разрезал высокий девичий голос.
Иваница первым примчался туда. Дулеб за ним. Из ворот двора, где был их ночлег, двое людей пытались вытолкать старшую дочь их хозяйки, а этим двоим помогал княжеский тиун, подгоняя своих помощников, приглушённым голосом рассыпая угрозы и проклятья.
Иваница не колеблясь выхватил короткий свой меч, бросился на этих двоих людей, крикнул:
– Руки прочь! Не то посеку!
Те двое отступили, но тиун набежал сзади, схватил девушку в охапку. Тогда Дулеб спокойно отстранил его, сказав:
– Ты слыхал ведь? Прочь!
И такая сила была в его голосе, что тиун отступил, но не уходил, а мрачно остановился в проёме ворот, между ними и неожиданными защитниками девушки.
– Зачем вам эта девушка?
– сурово спросил Дулеб.
– Не твоё дело!
– Стало быть, моё.
– Так знай: для князя.
–
Для Андрея?– Не угадал.
– Для Юрия? Не поверю. Однако всё едино. Не дадим. Не допустим, чтобы на наших глазах творилось насильство. Иди, девушка, в дом.
– А что скажу князю?
– в голосе тиуна уже слышалась растерянность.
– Напомни слова отца его Мономаха: "В походе избегать пьянства и блуда".
Дулеб кивнул Иванице, и они пошли спать, оставив княжеских прислужников, которые старались, то ли и в самом деле выполняя княжеское веление, то ли в услужливости своей хотели сделать своему повелителю милую неожиданность.
Теперь всё изменилось в поведении хозяйки. Они застали её за довольно неожиданным занятием: она переносила своих сонных маленьких детей в холодную половину, освобождая тёплую для гостей.
Дулеб возмутился:
– Неужели дозволим, чтобы малые дети мёрзли на холоде?
– Вы такие добрые люди, - тихо произнесла женщина.
– Такие добрые. Кланяюсь вам до земли.
И в самом деле она поклонилась и попыталась найти руку Дулеба, чтобы поцеловать.
– Не надо, - сказал лекарь.
– Перенесите малых в тепло - вот и всё. А с нами ничего не случится и в холоде.
А на рассвете, когда они в темноте собирались уже покинуть своё пристанище, что-то невидимое очутилось возле Иваницы, дохнуло на него теплом молодого тела, шепнуло на ухо: "Оляной меня зовут". Иваница протянул руку, но поймал пустоту, а Дулеб уже открывал дверь в мороз, в путь, в бесконечность, и парень только вздохнул тяжело: "Там Ойка, тут Оляна. И нигде не можешь пробыть хотя бы день, все тебя толкают куда-то, а куда и зачем? Эх, вернуться бы да…"
Ехали молча до самого дня, только снег поскрипывал под конскими копытами да полозьями саней да покрикивало иногда что-то в лесу, то ли пробуждаясь ото сна, то ли собираясь на добычу, то ли приветствуя новый день.
Князь Юрий искоса поглядывал на Дулеба, молчал упорно и невозмутимо, но наконец не удержался:
– Мономах учил: "На коне едучи, когда молчишь, зови втайне: "Господи, помилуй". Это лучше, нежели нелепицу мыслить, едучи". Довольно нам с тобой безлюдицы. Ты дуешься на меня, я зол на тебя. А виновен кто-то другой.
– Кто же ещё, кроме тебя, княже?
– Нехорошо вышло вчера ночью. Да не моя в том вина. Тиун сказал, что есть молодица, которая хотела бы князя. Греха в том нет, покуда человек живой, он живёт.
– Тебе всегда так будут говорить, чиня при этом насильство.
– Ты ведь не допустил насильства.
– Случай. До этого пятьдесят лет меня при тебе не было.
– Думаешь, все пятьдесят лет ко мне таскали девок мои тиуны?
– Не ведаю.
– Иногда оправдания звучат неуместно. Лучше снова помолчим.
– Не надобно об этом, княже. Был случай, и нет его.
– Показывал тебе мой пергамен, лекарь, ты видел записи, и надлежало бы тебе вычитать оттуда, что есть вещи, перед которыми бессилен не только князь, а может, и сам господь всемогущий.
– Согласен, княже.
– Но бывает, однако, что даже в самые жестокие времена чудо опускается на землю в помощь людскому бессилию... И чудо это - женщина. Может, не хочешь этого понять, хотя должен был бы, потому как ты не только человек, но ещё и лекарь, знаешь хорошо людскую природу.