Юрий Долгорукий (Сборник)

–  Кто такая?
– тотчас же оживился Иваница.

Но не время было для рассказов, потому что Долгорукий уже вступил в ковчег, а за ним, не отставая, пошли князь Андрей и Ольга, Дулеб и Иваница, пошли все, повели даже коней, чем ещё сильнее удивили Дулеба и Иваницу, хотя казалось, уже ничем тут не удивить человека после всего увиденного.

Шли по тёмным узким переходам, смердючим и душным, поднимались куда-то вверх, не встречали ни одного живого существа, хотя из глубины ковчега доносилось множество каких-то звуков: топот, вздохи, возня, хрюканье, мычание, ржание.

Человек тут был придавлен брёвнами. Хотя этот ковчег сооружался для людей и всё тут должно было им служить, впечатление создавалось такое, будто сооружение задумано лишь для полнейшего торжества дерева в нём, этих мёртвых, тяжёлых как камень, безмолвных дубов. Брёвна укладывались продольно, ставились отвесно, наискось, наперекрёст, в соответствии с этим и переходы во внутренностях ковчега имели неодинаковый вид и размер, поражали таинственной запутанностью или ненужностью, там были глухие закутки, тупики, чёрные провалы, западни, в которых ты мог исчезнуть навсегда.

Сухая фигура боярина в слабом свете свечи, огонёк которой Кисличка каждый раз прикрывал ладонью, химерно разламывалась, разваливалась, расчленялась, то падая всем под ноги, то прилепляясь к боковым стенам, то с беззвучностью летучей мыши мечась над головами.

–  Долго ли ещё?
– нетерпеливо справился Долгорукий.

–  Вот уже, вот уже, князенька, - отвечал Кисличка, чуточку поднимал свечу, мигом бросая разорванную свою тень всем под ноги, а потом вознося её к дьявольскому шастанью над головами одним лишь наклоном красноватого слабого огонька.

Наконец очутились они в просторном строении, смахивающем на гридницу, были здесь столы и скамейки, освещалось помещение толстыми восковыми свечами, хотя свет не мог пробиться сквозь дым от костра, разложенного в просторном каменном гнезде посредине помещения, как раз напротив большого отверстия в деревянном потолке, обитом в том месте медью, видимо чтобы уберечь от искр. Сквозь отверстие снаружи пытался прорваться мороз, но тёплые волны дыма каждый раз отбивали его натиск, и в гриднице было тепло и, можно бы даже сказать, уютно, в особенности когда ты уже не одну и не две недели слонялся по бездорожью среди застывших от лютой зимы пущ.

–  Ой, гости ж дорогие!
– вздыхал то ли радостно, то ли огорчённо боярин Кисличка.
– Ох, князенька, я уже и не надеялся увидеться ещё перед свершением великого и неизбежного.

–  Ждёшь, боярин?

–  Со дня на день, князенька. Подсчёты указывают. Где-то уже идёт волна. Не докатилась до нашей земли, потому как далеко. Начинается в краях тёплых. Затем идёт сюда. Для этого нужен не день и не месяц. Но придёт. Докатится.

–  Привёз я тут учёного лекаря из Киева. Хочет послушать тебя, боярин.

–  С радостью, князенька. Жаль мне всех на свете. Плачу денно и нощно над душами, убиваюсь тяжко, что не открылось никому больше на земле, но и возношу хвалу господу за великую милость ко мне, грешному. Ибо сподобился я высочайшей милости, открыто мне всё грядущее, узнал я исполнение времён и назначение своё на земле.

–  Боярыня здорова?
– не обращая внимания на бормотание боярина, буднично спросил Долгорукий.

–  Здорова.

–  А Манюня?

–  Радость моя тоже здорова, благодарение всевышнему.

–  Скотина?

–  Скотина упитанная и спокойная. Олени же и лоси выдохли. Зайцев попытался держать, выдохли тоже. Волчат малых выкормил, но, когда подросли, стали выть так страшно, что пришлось выпустить.

–  Шкуры ободрал хотя бы. Мехом лавки покрыл бы. Волчий мех крепкий, не вытирается.

–  Не могу перегружать ковчег. Слежу пристально, чтобы взвешено всё было, как надлежит для плавания.

–  Не разламывается ещё твой ковчег?

–  На водах не разломается. Если же не дождусь ещё и ныне исполнения, то на лето велю сделать прокоп под озеро, подведу под днище, ибо тяжестью собственной ковчег давит себя также, как тяжёлый человек давит себя телом своим, начиная с ног и с утробы.

–  Пищи, как всегда, не в достатке?

–  Для потребления лишь.

–  Питья не появилось?

–  Вода, княже. Кто готовится к плаванию, должен довольствоваться одной водой.

–  Не беда: привезли всё своё. Потому как люди мои привыкли пить и есть вдоволь. Как сказано у апостола: "Пускай никто не судит вас за еду или питье или за какой-нибудь праздник: се тень того, что наступит". Твоё же будущее предвидится таким же постным, как и нынешнее.

–  В грядущем плавании, князенька, надеюсь испытать высочайших радостей и счастья.

–  А мы и тут возьмём, что сможем взять!

Долгорукий хлопнул в ладоши, отроки бросились сдвигать столы, вносить припасы, готовить пиршество.

–  Зови боярыню и Манюню.

–  Нужно ли, княженька? У них много работы. Нужно следить за скотиной, наводить порядок в ковчеге. И сам не покладаю рук, оторвался от работы лишь ради тебя и твоих.

–  Взял бы помощников.

–  Знаешь ведь: не могу. Не велено господом. Должен готовить все припасы, иначе не спасусь.

–  Так зови своих. Не сядут мои люди без них за стол. Знаешь мой обычай, точно так же, как я твой.

Боярин исчез в тёмных переходах. Долгорукий взглянул на Дулеба:

–  Что скажешь, лекарь?

–  Опасный и вредный безумец.

–  Почему же опасный? Имеет бога в сердце и цель в жизни. Посвятил себя строительству ковчега, жизнь на земле считает преходящей, готовится к плаванию, ибо лишь в плавании - всё. Ежели подумать, оно, быть может, и правда: все мы временные на сем свете, а на том свете будем плавать либо в море божьего милосердия, либо в котлах с растопленной смолой. Да и что делает человечество?.. Не ковчеги ли оно строит, называя их так или сяк?

Кисличка возвратился не скоро. Он шёл впереди, а за ним двигалась приземистая, пышная боярыня, одетая, можно сказать, бедно, но чисто, руки у неё были крепкие, натруженные, - видно, была из простого рода, взята боярином не для роскоши, а для непрерывной работы, для проклятого труда, для бессонных ночей. Третьей, как угадали одновременно Дулеб и Иваница, шла Манюня, дочь Кислицы, белотелая, свежая и пригожая, даже странно было, что у такого засушенного урода родилось такое дитя, да ещё и выросло в смраде и мраке забитого наглухо ковчега, сохранило красу и нежность, несмотря на тяжёлый труд, от которого, это было совершенно ясно, боярин не мог её освободить, потому что не имел здесь никого, кроме жены, самого себя и дочери.