Юрий Долгорукий (Сборник)

–  Знаю, княже, чудо высочайшее. Называется оно: любовь.

–  Это не для князей. Мы женимся из соображений государственных, всё подчиняется государству, приходится забывать о своём людском, когда же и напоминает оно о себе, тогда может довести и до бешенства. Забываешь о справедливости, о святости. Борешься с собой, но не всегда умеешь осилить себя. Однако, считай, благие поступки от этого страдать не должны. Впрочем, меньше об этом. Я обещал показывать тебе, а не рассказывать. Сожалею, если показали не то, что хотелось.

–  Я тебе не судья, - сказал Дулеб.
– И не праведник, за которого меня принимаешь с первого дня.

–  Но жестокий, как все праведники.

Снова ехали целый день без передышки, поднимались в верховья волжских притоков, удалялись от привычных дорог, которые начинались от Суздаля или Ростова, перекрещивались в недавно заложенной Юрием Москве, вели на юг, в Чернигов и Киев.

Когда-то ещё Мономах впервые проехал из Киева в Ростов кратчайшим путём через вятичей. Тогда он прошёл мимо селища боярина Степана Кучки возле впадения речки Неглинной в Москву. Долгорукий повторял многократно отцовский путь, и каждый раз на пути у него вставала речка Москва, и всё сходилось возле селища Кучки, так, будто боярин нарочно выбрал себе место, где скрещивались все дороги залесского края. По верхнему притоку Истре Москва близко подходила к Ламе, притоку Шоши, впадающей в Волгу. Так, Ламским волоком, известным новгородским купцам с древнейших времён, Москва соединяла верхоречье Волги со средней Окой. С другой стороны Кучкино селище стояло на изгибе реки, при её повороте на юго-восток, где она притоком Яузой почти вплотную подходила к Клязьме, по которой шла через Москву поперечная дорога с запада, от самого Смоленска, на восток, к булгарам. От Москвы шла, пролегая по Кучкиному полю, великая дорога на Владимир и Суздаль или же по Яузе и через рогожские поля на Клязьму тоже к этим городам, которые Долгорукий строил и укреплял в противовес боярскому Ростову, который никак не мог забыть о своём первородстве. Собственно, на Ростов и Переяславль-Залесский дорога с киевского и черниговского юга также пролегала через Москву, начиная от Лопасни.

Но все эти пути остались где-то позади, князь Юрий вёл свой поход в стороне от всех привычных направлений передвижения, в обход больших селений, возникших на концах коротких переволок из одного притока междуречья к другому. Он решил пробиться в самые дальние дебри лесного края, они ехали изо дня в день, ехали лунными ночами, ночевали в сёлах то княжеских, то боярских, иногда и у костров в лесу, потому что не встречали людских жилищ. Казалось, что земля эта испокон веков лежит в неприкосновенности, а если и заносила сюда судьба человека, то исчезал он безвозвратно, не оставив после себя никакого следа, разве лишь только потемневшие копны сена на бывших лугах возле речек, но не близостью людской веяло от этих копен, а давней грустью и холодной безнадёжностью, ибо никогда не знаешь, кто косит это сено, кто складывает в копны, не знаешь и не отгадаешь, и копны стоят вечно, словно поставленные духами в пустынных снежных долинах, среди безлюдья под холодной зимней луной, и только кони, наверное, знают тайну этих притаившихся копен, когда открывается рост травы летом и речь быстротекущей воды, которая всегда течёт в дальнюю даль, а куда и зачем - кто же об этом ведает? Быть может, не ведают даже кони?

В бесконечных изнурительных странствиях своих наткнулись они на необычайное селение. Собственно, и не одно, а сразу три селища, соединённые тремя дорогами - нижней, средней и верхней, которые соответственно вели к расположенным на разных уровнях над рекою поселениям, сходясь в долине, заставленной точно такими же копнами слежавшегося сена, какие случались во многих других равнинах, где не слышно было даже людского духа.

Долгорукий, считая селище мерянским, послал вперёд гонцов для расспроса, однако они возвратились с известием, что село русское, но ничейное.

–  Как это ничейное?
– удивился Юрий.

–  Ничейное, вацьо, - развёл руками княжеский растаптыватель сапог, который тоже ездил разузнавать, ибо старался опередить своего князя всюду, чтобы предостеречь от возможной опасности или же от неприятностей.

–  А люди там есть?

–  Есть.

–  Тогда пускай подвойские скачут вперёд и созывают люд.

Сам князь тем временем повёл своих людей на равнину возле нижнего селища, надеясь, что люд выйдет ему навстречу.

Однако напрасно носились подвойские, громко покрикивая возле крепких запертых ворот, чтобы люд выходил приветствовать великого князя. Нижнее селище словно вымерло, и, если бы не дым, стлавшийся от дворов, достигая равнин, где столпились чужие всадники, можно было бы принять эти жилища за прибежища бестелесных лесных духов, тех самых, которые расставляли сено по далёким речным долинам.

–  Негоже князю стоять внизу, словно нищему!
– гневно воскликнул князь Андрей.
– Поедем в верхнее селище! Неведомо, какое тут племя проживает, да видно, что взяли они нрав свой от древних племён: слушаются лишь тех, кто над ними, кто в селении верхнем.

И поход с громкими криками проскакал через нижнее и среднее селища, по извилистой дороге прошёл на самый верх; но и здесь царила пустота, как ни ревели княжеские подвойские, помогая себе дутьём в большие рога и тоненькие визгливые дудочки из бузины, на звук которых всегда охотно откликаются женщины, и если даже не отваживаются выйти за ограду сами, то, по крайней мере, выталкивают мужчин, чтобы те узнали, что там и как, а уж потом дали знать и своим повелительницам.

Наконец на одной из улиц началось движение, - несколько мужчин, собранных в плотную группу, медленно продвигались навстречу князьям, шли пешие, без коней, тут вообще ни у кого не было коней, а может, они просто не хотели их показывать. Долгорукий, кинув повод своего коня стремянному, спешился, выступил вперёд, к нему присоединился князь Андрей. Дулеб тоже встал за князем в бессознательном стремлении как-то уравновесить эти две неодинаковой силы и значения человеческие группы, ибо за одной не было ничего, кроме притаившихся, беззащитных, в сущности, жилищ, а за другой стояла железная разбойничья сила, которая могла бы разметать и уничтожить всё вокруг при одном лишь движении княжеского пальца.

Группу жителей возглавлял высокий седобородый великан в тяжёлом тулупе, в чёрной медвежьей шапке, с толстенной палкой в руке - такая палка могла бы, в случае необходимости, служить и оружием, хотя старик не похож был на тех, кто стремится к драке, что-то было в нём мирное и домашнее: и в том, как ступал, и как разглаживал бороду, прежде чем молвить слово к прибывшим, и в спокойном взгляде глубоких глаз из-под кустистых седых бровей.

Старик остановился перед Долгоруким и смотрел на него молча, не склонил головы, не поклонился, и никто из его спутников не кланялся.

–  Князь перед вами!
– крикнул князь Андрей.
– Кланяться надобно!

–  Вы приехали, вы и кланяйтесь, - неожиданно молодым голосом отрезал дед.

–  Кто такие?
– спокойно спросил Долгорукий.

–  Люди. Разве не видно?

–  Чьи люди?

–  Чьими могут быть люди? Ничьи. Сами свои.

–  Боярин у вас есть?

–  Нет и не надобно.

–  А князь?

–  И про князя не слыхивали.

–  Что же вы слыхали? Киев знаете? Суздаль?

–  Никто не знает. Разве лишь я, потому как самый старший. Но и это зависит от потребности.

–  То есть как?
– немало удивился Долгорукий.

–  А вот так. Ежели была бы потребность, мог бы рассказать детям или внукам про Киев или Суздаль. Но потребности такой нет.

–  Бога хоть знаешь?
– снова не выдержал князь Андрей.

–  Может, и знаем, но своего. Каков он где-то, нам нет до этого дела.

–  Знаете хоть, что русские?
– полюбопытствовал Долгорукий.

–  Это знаем.

–  Зовёшься как? Я - Долгая Рука. Юрий, ежели слыхал.

–  Может, и слыхал. Я - Кибец. И сёла наши - тоже Кибцы.

–  Я - князь над русскими. Другие племена тоже признают мою власть. Добровольно, без принуждения признают.

–  Ты, княже, пришёл и уйдёшь, а мы останемся на этой земле. Сами её нашли, засеяли нивки и добываем зверя без тебя, так зачем же ты нам?

–  Защищать вас должен от нападений чужинских.

–  Сами и защитимся. Бежать не станем ни перед кем, ибо землю не понесёшь с собой и нивку засеянную. Скотину можно загнать в лес, мёд, скоры и зерно спрятать, а сам никуда не денешься, суждено оставаться на своей земле, хотя бы и умереть должен на ней. Окромя того, на малое село малая и сила может пойти, а от неё мы отобьёмся. Великая же сила идёт всегда стороной, точно так же как великое счастье всегда идёт мимо бедного человека.