Южная Мангазея

***

Провинциальная отличница Черенкова явилась в табуне солнечных зайчиков, оставлявших, как саранча, после себя выжженную землю. Тощая кобылка с гордо вскинутой головой, пасущаяся при благах деканата, передала Яну вызов к начальству. Когтистая секретарша в набедренной повязке и с наращенными ресницами сказала подождать, дала брошюру — внутриведомственные правила — велено прочитать — и вползла в свою пишмашинку. Ян сидел в углу деканского предбанника на скрипучем, в выцветшей обивке, стуле, в небе плыли облака, на него падал перемежающийся мутный отблеск какого-то затуманенного глаза из витражных остатков в круглом окне, заходившем за перегородку в комнату лысоватого, со стёртым лицом, декана. Административные соты были выкроены под сводами церкви св. Катерины, основная часть которой была отдана под занозистые аудитории с наспех сколоченными кафедрами, на чьей изнанке кое-где виднелись доски с сусальной раскраской, спутавшей все загробные ранжиры. Обломки овн и козлищ демонстрировали принцип неопределенности. Студент ждал уже долго. Затуманенный глаз небожителя, заглянувший в чистилище, был строг. Это был переходящий, как у парок, судьбоносный глаз декана Виктора Ивановича. За ним плыли облака. Не был Ян хозяином самому себе! Он читал внутриведомственные правила. Его взгляд был одновременно и втиснутым в него взглядом небожителя, что выписывал кренделя, толкался, как хотел, зигзагом, ничего не повторялось, и не было вокруг теней. И вдали мелькало что-то недостижимое, что Ян хотел увидеть, но не мог. В его черепе был только глаз небожителя и в молоке этого глаза кривился сад. Каждое мыслительное движение ранило подножье и окружье. Нежная мембрана почвы пульсировала вулканчиками кустиков, круглилась, дыбилась стволами деревьев. Они наплывали друг на друга, спивались, худели до ресничек, клеточной бахромы — одноклеточный сад! — растягивались пупырышками. Небожитель, вероятно, в какой-то холодной бездне обрастал райским садом, как перьями с павлиньим глазом или шерстью, будто пускал пробные корешки в другой мир. Рай — корешки ангельской кроны и похожи те корешки на крону как пальцы под простынёй на содержимое привидения. И не рос этот рай, но пускал в высоту корни, потому что был опрокинутым садом, лишь изгибами своими намекал на скрытую крону. Обнажённые корни пили то, что видел небожитель, смущённо ветвили виденное. Сад был взглядом судьбоносного ангела. Взгляд зарастал, как инеем, распускался садом. Когда же ангел совсем оброс, стал непрозрачным, потемнел, замечтался — тогда погрузнел, зацепился за землю. Полезла безграничная шкура мимолётными мирами, клочьями перьев. Небожитель сидел глубоко внутри собственной тени и сочинял, писал деканские отчёты, тлел в саду своих иссякающих перьев, взвихренных небесными пируэтами. Внутренний взор напряжённо блуждал по вертограду бесконечных намёков, свивал их однозначными арабесками патетической поэмы. В пылу творчества внутренности небожителя азбучно обугливались. Бесконечность становилась определённой историей с началом и концом, рядом из коченеющих букв.

В деканат заглянул амёбовидный человечек в роговых очках, отчаянных залысинах и в сером, для особого отдела, костюме, мелькнул и скрылся.

Гибнущие арабески наполнили почву. Корни впились в перегной. Мир стал состоять наполовину из мертвечины, наполовину из поедающих её. Тогда, скрытые доселе, изверглись пожухлые кроны. Недостижимый предел, что студент хотел достичь взглядом-вертопрахом, перестал быть недостижим и свился меж бигудями деревьев доступными секретарскими оболочками, радужная, меж кудряшками наращенных ресниц, отразила студентов взгляд, ставший хозяйским, жадным, он повторился, жадничая до предела, заметался между девицей и охотником, забился, заклубился рефлексией, как бы связать арабеской, стиснуть пространство, словно поцелуй, сплющить в мутную плёву, кляксу и пробить выход в невиданное, нетронутое, неиспорченное, в новый эдем.

Сочинять — дело опасное. Сосредоточишься, сузишь циклопу, студенту в голову да встретит взгляд такую оболочку в кудряшках, разгорячится, ороговеет, упрётся рогом в роговицу, накалится, да и пережжёт всё своё содержание в гумус. Хорошо ещё, если хватит сил и выбьет себе выход из циклоповой головы второй адамовой глазницей. Но если, выбравшись, и дальше будет не меря сил скручивать бездыханные арабески, то декан рискует и не заметить, что вскоре над его докладом, как над едкой морной бумагой, засиженной мухами и муравьями, будет увлечённо торчать не он сам, но его глазастый череп.

И ваш экземпляр запечатлел соавторские взоры-вздохи? Назойливые адамо-евы микроскопической истории сложили меж страниц череду насекомых голов. Конечно, у их венценосного нечленистоногого хозяина взор — пылающий огнь! Древесный угль в дырявой плошке! Плошка облепила жадное древо, вылезшее из порченого эдема в поисках нового. Палкой для слепого, тыкаясь в пустоту и темень. Пыльный вакуум и стал тянуть содержимое из палки, та заполыхала головнёй. На головне запёкся череп сочинителя — плошка из глины и мертвечины, в которой он — как сказочный дурачок в короне! Вынырнул из горючего котла юным Рюриковичем в хлад и мрак. Отличник факультета! Кандидат на ленинскую стипендию? Ты посещал недавно интуристскую гостиницу? Читал внутриведомственные правила? Ты всё понял? В следующий раз будешь отчислен, и папа-замминистра не поможет. Декан Викч вытер пот с шеи. Он держался за поясницу. У него был застарелый радикулит. Проезжая мимо железнодорожного перехода недалеко от дома, Викч всегда думал что хорошо бы зайти в пристанционную шашлычную, хватить залпом поллитра, подойти к рельсам, положить горячую шею на холодную сталь и — чик — как гильотина.

ЖАРЕНЫЕ СЕРДЦА

Ян выглянул в окно. Первые несколько дней он жил один в общежитской комнате с двумя пустыми кроватями.

Во дворе стояла бубличная, чья труба доходила меньше чем до трети шестнадцатиэтажного общежития, почти упираясь в служебный балкон. Рядом с окном Черенковой. Дым пропитал и само общежитие, и глубины янового матраса, под которым разверзались более-менее вонючие этажи и прочие полости, вплоть до метрополитена. Москва стала трухлявой вплоть до Воробьёвых гор. У дыма был сладковатый, как в крематории, запах.

У Яна кружилась голова.

Милые дымом исходят сонной трубою кирпичной, ангелов сонм в хороводе кривится знаком скрипичным.

Влюблённые ангелы обнимали дым трескающимися крыльями и рушились.

Главный московский ангел, соскользнувший с Воробьёвых гор, наследил несколько смазанно, его трубный глас увяз в Москве, как в глиняной затычке, пронизав её путаными порами различной высоты и диапазона. Музыка сфер в городской геологии сложна для восприятия, поймать эхо, что, кажется, окостенело надёжным сводом и вдруг срывается и мельчает в глиняном сите, трудно, и поэтому тем, кто хочет прийти ангелу на помощь, передвигаться приходится по разному. Капелькой пота в ангельских порах, городской русалкой. Общее — много грязи.

Ян утер пот. Вокруг ветшала Москва. Обнажала поскользнувшегося небожителя, сползала с его пор и жилок. Размазался здешним миром, а теперь изживает его! Освобождает свою бесплотную суть от местной архитектуры, выпуская её всё более лёгкими, с просветами, тенями, блуждающими, как болотные огоньки. Все следы и тени в Москве возвышенной природы! — почувствовал Ян. С города слезает материя, как пространство с теней, образующих целое озеро, в котором кристаллизуется московский Китеж. Сколько раз он пытался разглядеть эту крепость! Мешает зыбь строительного раствора. Тени всё больше наполняют Москву. И сейчас цепкой прохладой прокрались под одежду. Всё сильнее чувствовалось ангельское присутствие. В дверь стукнули и всуетились размалёванная Черенкова из колхоза Буряковых-Семечкиных и поджарая полуэфиопка Азеб с русской мамой и ладошками, в которых будто испекли яичницу, любительница сочинять афоризмы, особенно про берёзки. Вот уж эти девы гоняются за тенями, да так, что вот-вот собьют куколь! Внутри слипнется завязь крылышек! Прорвутся и затрепещут клеточки ангельского организма! Впрочем, не всегда хватает сил прорвать оболочку. В Москве следы небожителей бывают слишком беглыми — бегом к дребезжащей остановке в спальном районе — и слишком основательно заворачиваются окружающей, словно фаюмской, материей. Фаюмские личины москвичей, задыхаясь, взывают к небесному хранителю, который безумеет от этого. Черенкова резко остановилась перед Яном, её зрачки расплылись и лопнули. Ян ощутил себя пятипалым слепком. Без востока в голове. Что ж, — смирился безумный глиняный чурбан: — смысл — беглый небожитель! Из саркофага теней. На восток, ориент! Ориентирует мир, как гусеничную ленту. Барышни пригласили отведать вьетнамскую еду, жареную селедку. Черенкова очень похожа на провинциалку, какая-то ощипанная, с жидким пучком косичек на голове и вечно драными чулками. Но глаза ночные. На Яна наплыла первая встреча с другими такими же глазами: в них, как в прорубях — спираль галактики. Живность крутилась в отблесках. При расставаньи — на глубине торфяных колодцев залежи улиток.

Черенкова села на подоконник, вспорхнув кратчайшим халатиком, похожем на матроску. Азеб ущипнула её за сверкнувшие трусики: — Чан белил, чан румян, халат, остальное — гулькин нос! — Черенкова ойкнула и свесилась в темноту, пытаясь разглядеть как дворник на ночь глядя пытался пришибить сладкую гарь. — В жизни она плыла, как речная волна, с изумлением, как в лупу, вглядываясь в собственную дрянь, — сказала Азеб. Из дворникового шланга вылетали водяные ангелы, падали. Над местом падения какое-то время дымили венчики пыльных всплесков. — Помнишь, ты рассказывал про внутристенных кариатид в музее Коломенского? — захихикала Черенкова: — Они, наверно, несут яйца в кладке всех московских домов. — За стеной, у старшекурсников, взвыл горец Челентано, описывая спуски и подъёмы на осле. — Вот будет интересно, если когда-нибудь и эти кремниевые девицы устроят дискотеку!

Вместо жареной селёдки на общей кухне у служебного балкона был обман, сокамерницы повели его к себе, на десять этажей ниже. Хорошо работал лифт, редкость, а то лестничные пролёты были местами недостроены, кое-где с сорванными перилами. — Селёдка — афродизиак, тебе вредно — продолжала ёрничать Черенкова, как она пыталась делать всегда, цепляла Яна всеми возможными способами, потому что Черенкова была девственница из глухомани, а Ян сын министра. Впрочем, цепляния получались жалкими. — Над нами вьетнамцы живут, постоянно люстра трясётся, — неожиданно поддержала Азеб, отряхнув от извёстки чёрное трико. — Поэтому ты редко дома ночуешь! — рассмеялась Черенкова. Вообще-то казённую люстру они заменили трепетным абажурчиком (Черенкова позаимствовала пять рублей у Яна), а над вторым окном в их угловой комнате круглый год висела ёлочная гирлянда. Комната была увешана эзотерическими картинами девичьего производства, напоминающими текстильный батик. Черенкова кивнула в сторону прикроватной тумбочки. Там стояла картонная головоломка со спичками и проволочками: — Сами строим. Мы хитроумные! Благодаря искривлению пространства внутри этой штуки должна образоваться яма в иные миры. Сунь палец! — предложила она. Ян подошёл, сдул со спичек попадавшую вьетнамскую извёстку. Они были тёмнокарминные. — Менструальный метод окраски, — пояснила Азеб: — Кровь девственницы! — указала она на Черенкову. У Яна ёкнуло сердце — буриданов осциллограф. Ян палец совать не стал. — Ночью мне снилась рыба, — рассказал он, каждая чешуйка которой — девственная плева. Утром, согнувшись от боли, я схватился за подоконник. Так и есть, вновь две вздорные соседки пляшут во дворе джигу вокруг костра. Во второй раз одна из них утром отхватила, как японка, мой репродуктивный орган, который они с брызгами варят и, прожёвывая, невнятно вопят: — во второй раз ещё больше вырастет, ящерица! Скажи спасибо, что мозги и сердце на месте, опустошённый ты наш! — Черенкова покраснела и деланно рассмеялась.

— Ну, смена подоконников! — Эфиопка подошла к жалкому цветочному горшку. — Мне на юг! — сказала всем комнатная фиалка. — "Ведьма в ступе!" — подумали заоконные ветки.

Ян глянул в окно, на отвращение ветреных веток.

Азеб заметила его взгляд: — Вот наша берёзка, — указала на Черенкову, — стояла, качаясь, у свинарника, думала: — ну ничего, весной полетят мои серёжки в город. — Приспустив с сокамерницы халатик, эфиопка приобняла её, налившую себе стаканчик, за плечики.

Ян протянул: — Поэт обнимает берёзку — эх, горемычная, какое дерьмо пьёшь!

Черенкова вдруг вспыхнула и окрысилась на Азеб: — Буриме эфиопское из земли обетованной! На гостя лучше подключись!

Та смущённо улыбнулась, и, отойдя к кровати, растянулась в шпагате: — Колобок встречает под диваном кучу репья и ком пыли. "- Роза Иерихона!.. Авва Пустынник!.. — восторгается он, — ну кто я здесь такой, русский князь Гречневый..".

"Нравлюсь я ей, что-ли", подумал Ян неизвестно о ком и тоже решил блеснуть: — Бабка порвала газету и испекла в ней колобок. Он подумал дворянская грамота и сказал: прочь деревенщина от графа Гречневого!