Южный узел

Жестом хозяин пригласил его прочесть. «“Московский телеграф” есть издание оппозиционное и своей оппозиционности не скрывающее. В нём беспрестанно помещаются статьи, запрещённые цензурой, и выдержки из иностранных книг, в России не допущенных. После разгрома возмущения 14 декабря это, быть может, один из последних очагов скрытого, а лучше сказать открытого, недовольства, питающегося ненавистью к благодетельным начертаниям правительства. Чему причиной не столько редактор Полевой, сколько его меценат и покровитель князь Вяземский, ядовитый характер которого способен разъедать железо».

Гость с негодованием отбросил от себя лист.

— Если ваше суждение основано на доносах господина Булгарина, который стремится погубить иных писателей и иные издания…

— Правительству нет дела до внутренних журнальных войн, — Александр Христофорович убрал листок столь же аккуратно, сколь вынул. — Поэтому сие доношение редактора «Северной пчелы» осталось у меня в кабинете, а не пошло на высочайшее имя.

— Я хотел прямо обратиться к царю, — заявил Пётр Андреевич. — Это моё право. Родовое. Не выслуженное. Я русский князь, и моя дорога не к вам, сколь бы доброжелательны вы ни были. Мой путь прямой: на царя, на Россию.

«Мы в своё время на сёдлах краской малевали: на Париж!» Этого Александр Христофорович не сказал. Он вернулся к секретеру, отпер другой, несравненно более высокий ящик и извлёк оттуда большое, с красной сургучной печатью письмо.

— Вы напрасно подозреваете, будто о вашей просьбе служить не было доложено императору. Вот причина, по которой государь уклонился от приглашения вас в Дунайскую армию.

Перед Вяземским лежало несдержанное письмо Константина Павловича.

— Я не знаю ваших трений с цесаревичем, — произнёс шеф жандармов, — но поверьте, его гнева достаточно.

— Достаточно, чтобы закрыть русскому князю дорогу в русскую армию? — вспылил Вяземский.

«Что я с ним нянчусь?» — не похвалил себя Бенкендорф.

«Издевается, — думал Пётр Андреевич. — Как на дыбе косточки перебирает».

— Его высочество сердит на меня за перевод на русский язык польской конституции, что я сделал по приказу покойного государя. Его величество хотел…

— Но более не хочет.

С минуту оба смотрели в глаза друг другу. Странное это ощущение, когда тебя видят и не видят одновременно.

— Даже если и так, — уже понимая всю тщетность своих усилий, проговорил Вяземский. — Россия строилась моими предками в не меньшей степени, чем предками его величества. И моё право её защищать не меньше, чем его обязанность. Я сказал бы всё это лично государю, если бы между коренными русскими и их царём не встали…

«Договаривайте», — Александр Христофорович пожалел, что, по совету жены, не притворился глухим.

— А когда на то пошло, — твёрдо заявил Вяземский, — вот вам правда. За что в последние годы не любили покойного государя? За то, что он отстранился от соотечественников. И окружил себя… Вам это может быть обидно…

«О, нисколько».

— На престол вступил новый государь, и что же? Кто у нас теперь русские? Нессельроде? Витгенштейн? Адлерберг? Чёрт Иванович?

Бенкендорф не дрогнул щекой.

— Аракчеев был русским. Ближе к покойному государю не найти.

— Вы не понимаете…

«Отлично понимаю».

— Вы, например, в двенадцатом году что делали?

«Чего я только не делал».

— Я слышал про ваши подвиги, — с раздражением бросил Вяземский. — Думаете, тогда защищали страну, теперь можете навязывать ей свою волю?

Александр Христофорович поморщился.

— У меня нет своей воли. Я лишь содействую исполнению воли государя, — он вскипал медленно. Раньше загорался как порох. Теперь его следовало донимать и час, и два, чтобы наконец взорвался и наговорил дерзостей.

Уже и Би-би бочком проникла в кабинет напомнить папа, что второй акт на носу. А Вяземский всё не унимался. Всё отстаивал своё родовое право чудить перед турками, гарцевать в латах и грозить Константинополю. Всё давал понять начальнику III отделения, что тот перед ним хуже, чем никто, — пёс без имени. И ему, Вяземскому, дело до царя, никак не до псаря. А его, природного князя, свели на псарню, где, как бы ни был вежлив наёмный холоп, обустроивший всю царскую свору на немецкий лад, Рюриковичу без надобности. Ибо его стезя — поверх служилых голов. Прямо на красную дорожку, к златому крыльцу.

Лизавета Андревна дважды ходила к дверям кабинета подслушивать. И вернулась в гостиную, где, не смея дохнуть, сидели дочери и племянница, разряженные, как куколки из модного магазина — в платья из белого муслина и бархатные накидки с гарусом.

— Сейчас будет смертоубийство, — предупредила она. — Только молчите.

На лице Би-би отразилась мстительная радость.

— Думаешь, папа не сдержится?

— Какой, — мать махнула ладонью. — Помните, как отец в Водолагах зарубил разбойников?

Старшие закивали.

— Такое же выражение лица. Господин Вяземский его через слово «немцем» честит.

Олёнка встала и тихонько пошла к двери. Щёлочка была небольшой, но через неё доносился только голос посетителя. Отец молчал. И, заглянув поглубже, она поняла почему. Тот еле крепился. От контузии Бенкендорф глотал буквы, что проявлялось только при сильном волнении. Но показывать это сейчас он считал унизительным.

— Папа! — Дверь хлопнула. Младшая мадемуазель Бибикова возникла на пороге и очень требовательно воззрилась на Александра Христофоровича.

— Я сейчас! — голос отца прозвучал уверенно и сердито.

От сердца отлегло: справляется.

— Господин Вяземский, — Бенкендорф обратился к гостю. — Думаю, вы облегчили душу, вылив на меня ведро грязи, которое, по вашим собственным словам, предназначалось государю. Я счастлив был бы ещё некоторое время послужить вам плевательницей, но, увы, супруга с дочерьми ждут, — Александр Христофорович поклонился. — Ах да, напоследок...

Третья бумага из секретера легла перед посетителем. Пётр Андреевич не без внутреннего содрогания увидел своё стихотворение «Русский Бог», набело переписанное и отосланное другу Александру Тургеневу. Сразу становилось с ног на голову всё, сказанное об отечестве: «Бог всего, что есть некстати…»

— Вы никогда не поймёте, что есть наша любовь-ненависть, — бросил Вяземский. — Ясно, что вас обидело…

Бог бродяжных иноземцев, К нам зашедших на порог, Бог в особенности немцев, Вот он, вот он, русский Бог…

— Нимало. Вы полагаете, я не помню, кто по рождению? Или буду, вопреки истине, доказывать, что русский? Пока вы обнаруживаете подобные чувства, в этом имени немного чести.

Вяземский задохнулся.