За что?

Как дух наш горестный живуч…

Отец

Я хотел бы стать угрюмым волком И тоскливо выть в ночной степи. Дочь хочу увидеть только, А потом пусть держат на цепи. Полон безысходной, горькой скорби Лишь о ней, а больше ни о ком. Мимо всех пройду, пугливо сгорбясь, Беззащитным, жалким стариком. Дочь моя, теперь тебе семнадцать, В возрасте твоем цветут сердца. Ты любила плакать и смеяться И искать защиты у отца. Я измучен тяжестью изгнанья, И болезнью, и тупым трудом, Но об этой муке без названья Не узнает мой родимый дом. Счастливый рассказами твоими, О своем при встрече промолчу… Все забыл и лишь родное имя, Как молитву тайную, шепчу. Пусть больные вены разорвутся, Помутившись, свет уйдет из глаз, Дайте лишь на миг домой вернуться И увидеть дочь в последний раз. 1938

«Если б жизнь повернуть на обратное…»

Если б жизнь повернуть на обратное, Если бы сызнова все начинать! Где ты, «время мое невозвратное»? Золотая и гордая стать! Ну, а что бы я все-таки делала, Если б новенькой стала, иной? Стала б я на все руки умелая, С очень гибкой душой и спиной. Непременно пролезла бы в прессу я, Хоть бы с заднего — черт с ним! — крыльца, Замечательной поэтессою, Патриоткою без конца. …Наторевши в Священном Писании, Я разила бы ересь кругом, Завела бы себе автосани я И коттеджного облика дом. Молодежь бы встречала ощерясь я И вгоняя цитатами в дрожь, Потому что кощунственной ересью Зачастую живет молодежь. И за это большими медалями На меня бы просыпалась высь, И, быть может, мне премию дали бы: — Окаянная, на! Подавись! Наконец, благодарная родина Труп мой хладный забила бы в гроб, В пышный гроб цвета красной смородины. Все достигнуто. Кончено, стоп! И внимала бы публика видная Очень скорбным надгробным словам (Наконец-то подохла, ехидная, И дорогу очистила нам!): Мы украсим, друзья, монументами Этот славный и творческий путь… И потом истуканом цементным мне Придавили бы мертвую грудь. И вот это, до одури пошлое, Мы значительной жизнью зовем. Ах, и вчуже становится тошно мне В арестантском бушлате моем. Хорошо, что другое мне выпало: Нищета, и война, и острог, Что меня и снегами засыпало, И сбивало метелями с ног. И что грозных смятений созвездия Ослепляют весь мир и меня, И что я доживу до возмездия, До великого судного дня. 1953

Платон

Не допускать в республику поэтов, Сынов лукавой музыкальной лжи, Они влекут нас за пределы света, За тесные земные рубежи, В запретный мир идей первоначальных, В пронизанный благим сияньем день. Наш косный мир, неясный и печальный, Лишь тень оттуда, сумрачная тень. Мы — искаженье красоты предвечной, Мы — отзвук грубый музыки высот. И нас туда влечет поэт беспечный, Где сам — бессильный — гибель обретет. Мы двойственность навеки возвеличим, Два мира воедино не сольем. Стремление законом ограничим И усмирим и мерой, и числом. Мятежным чувством, мыслью опьяненной, Гармонией опасной ярких слов Мы не нарушим грозного закона О вечном разделении миров. 26 октября 1953

Нечто автобиографическое

В коллективной яме, без гробницы, Я закончу жизненный свой путь. Полустертые мои страницы, Может быть, отыщет кто-нибудь. И придется чудаку по нраву Едкость злых, царапающих строк, И решит он: — Вот достойный славы Полугений и полупророк. А по окончаниям глагольным Я скажу, что то была она, Беспокойна, вечно недовольна И умом терзающим умна. Пусть ученики мои обрыщут Все заброшенные чердаки, И они, надеюсь я, отыщут Письмена загадочной руки И найдут, разрывши хлам бумажный, Очень много всякой чепухи. И к моим грехам припишут важно И чужие скучные грехи. Уж они сумеют постараться, В поученье людям и себе, Написать десятки диссертаций О моей заглохнувшей судьбе. Педантично, страстно и дотошно Наплодят гипотез всяких тьму, Так что в общей яме станет тошно, Станет тошно праху моему. За таинственное преступленье — Кто из нас проникнет в эту тьму? — Поэтессу нашу, к сожаленью, В каторжную бросили тюрьму, Нет нигде малейшего намека, Что она свершила и зачем. Верно, преступленье столь жестоко, Что пришлось бы содрогнуться всем. А в тюрьме ее, как видно, били (Это мненье частное мое), Но ученики ее любили, Чтили почитатели ее. Вывод из отрывка номер восемь: Спас ее какой-то меценат. Но установить не удалось нам Обстоятельств всех и точных дат. И в дальнейшем (там же) есть пробелы, Нам гадать придется много лет: За какое сумрачное дело Пострадал блистательный поэт. Не поэт — простите! — поэтесса! Впрочем, если углубиться в суть, То и здесь какая-то завеса К истине нам преграждает путь. Едкий ум, не знающий пощады, О, коллеги, не мужской ли ум? О, душа, отмеченная хладом, Нрав сухой и жгучий, как самум. С женственностью это все несхоже. Факты надо! Факты нам на стол! А когда мы факты приумножим, Мы определим лицо и пол. Сколько здесь волнующих моментов, Сколько завлекательнейших тем! В поиски! Ловите документы, Строчки прозы, писем и поэм! Кажется, поэт достиг предела Творчества, и славы, и годов. И за честь покоить его тело Спорили десятки городов. Но его похоронила втайне Прозелитов преданных толпа. Их вела по городской окрайне К месту погребения тропа. Ночь их звездным трауром покрыла, Пламенели факелы в пути… Только знаменитую могилу До сих пор не можем мы найти. Тут с негодованьем мои кости О чужие кости застучат: — Я лежу на северном погосте. Лжешь постыдно, наглый кандидат. Знаю, что на доктора ты метишь, С важностью цитатами звеня. Но в твоем паршивом винегрете Мой читатель не найдет меня. В пол мужской за гробом записали… Я всегда, всю жизнь была она. Меценатов к черту! Не спасали Меценаты в наши времена. И учеников я не имела, И никто в тюрьме меня не бил, И за самое смешное дело Смехотворный суд меня судил. Я жила средь молодежи глупой И среди помешанных старух. От тюремного пустого супа Угасали плоть моя и дух. Факельное шествие к могиле — Выдумка бездарная твоя. В яму коллективную свалили Пятерых, таких же, как и я. Октябрь 1953

«Днем они все подобны пороху…»

Днем они все подобны пороху, А ночью тихи, как мыши. Они прислушиваются к каждому шороху, Который откуда-то слышен. Там, на лестнице… Боже! Кто это? Звонок… К кому? Не ко мне ли? А сердце-то ноет, а сердце ноет-то! А с совестью — канители! Вспоминается каждый мелкий поступок, Боже мой! Не за это ли? С таким подозрительным — как это глупо! — Пил водку и ел котлеты! Утром встают. Под глазами отеки. Но страх ушел вместе с ночью. И песню свистят о стране широкой, Где так вольно дышит… и прочее. 1954

Во время прогулки

Сегодня чужое веселье, Как крест, на душе я несу. Бежать бы и спрятаться в келью В каком-нибудь диком лесу. Охрипли чахоточно струны Надорванной скрипки больной… Здесь нет несозревших и юных. Все старятся вместе со мной. Здесь старят, наверно, не годы, А ветер, пурга, облака. И тусклое слово «невзгода», И мутное слово «тоска». Здесь старят весна и морозы, И жизни безжизненный строй, И чьи-то тупые угрозы, Приказы: «Иди!» или «Стой!». Охрипли чахоточно струны Надорванной скрипки больной. Здесь тот, кто считается юным, Бессильно дряхлеет со мной. 1955

Лермонтову

Московской ночью, в сонном перепуге, Недвижима в постели жалкой я. И снится ночь мне на Полярном Круге, Моей любимой родины края. Я не одна. Мы разные. Нас много. Но всех свела единая судьба. Мы вопием и к Сатане, и к Богу, Смешались чертыханья и божба, Но это все, конечно, полушепот, Подземный, дальний неопасный гул. Но если кто решается на ропот, Он оборвется криком: караул! И смертью под колючею оградой (Непобедимый, чуткий наш заслон). Один патрон — а больше и не надо, — И человек навеки укрощен. Не человек. Иное имя носим, Короткое и звучное: з/к. И снится нам, что милости мы просим И милость получаем от ЦК. Хоть трижды мне дарована свобода, Хоть трижды я была осуждена, Но у всего советского народа Одна со мной безвинная вина. Мне снится не долина Дагестана, — Землянка, нары, где ни лечь, ни встать. И кто-то очень бдительный и рьяный Сулит еще подальше нас заслать. Спокойно обещает: будет хлеще! Вспомянете и эту вонь и муть. Не только чемоданчики и вещи — Себя вам будет некуда воткнуть. Проснулась я. Удушье без исхода. Я в комнате. И днем в ней полутьма. Затем, чтобы в дарованной свободе Мне непрерывно чуялась тюрьма. 1970

«Что в крови прижилось, то не минется…»

Что в крови прижилось, то не минется, Я и в нежности очень груба. Воспитала меня в провинции В три окошечка мутных изба. Городская изба, не сельская, В ней не пахло медовой травой, Пахло водкой, заботой житейскою, Жизнью злобной, еле живой. Только в книгах раскрылось мне странное Сквозь российскую серую пыль, Сквозь уныние окаянное Мне чужая привиделась быль. Золотая, преступная, гордая Даже в пытке, в огне костра. А у нас обрубали бороды По приказу царя Петра. А у нас на конюшне секли, До сих пор по-иному секут, До сих пор горим в нашем пекле И клянем подневольный труд. Я как все, не хуже, не лучше, Только ум острей и сильней. Я живу, покоряясь случаю, Под насилием наших дней. Оттого я грубо неловкая, Как неловок закованный раб. Человеческой нет сноровки У моих неуклюжих лап. 1971

«От веры или от неверия…»

От веры или от неверия Отречься, право, все равно. Вздохнем мы с тихим лицемерием: Что делать? Видно, суждено. Все для того, чтобы потомство Текло в грядущее рекой, С таким же кротким вероломством, С продажной нищенской рукой. Мы окровавленного бога Прославим рабским языком, Заткнем мы пасть свою убогую Господским брошенным куском. И надо отрекаться, надо, Во имя лишних дней, минут. Во имя стад мы входим в стадо, Целуем на коленях кнут.

«О, если б за мои грехи…»

О, если б за мои грехи Без вести мне пропасть! Без похоронной чепухи Попасть безносой в пасть! Как наши сгинули, как те, Кто не пришел назад. Как те, что в вечной мерзлоте Нетленными лежат.

Шутка

В переулке арбатском глухом Очень темный и дряхлый дом Спешил прохожим признаться: «Здесь дедушка русской авиации». А я бабушка чья? Пролетарская поэзия внучка моя — Раньше бабушки внучка скончалась — Какая жалость! 1975

«Как пронзительное страданье…»

Как пронзительное страданье, Этой нежности благодать. Ее можно только рыданьем Оборвавшимся передать. 1975

«Себе чужая, я иду…»

Себе чужая, я иду, Клонясь к концу пути. Себя ищу, ловлю и жду, И не могу найти. Кто в этом теле — не понять, И думой душу не обнять, И сердца не постичь. Мое неведомое «я», Душа заблудшая моя, На мой откликнись клич! 11 июля 1975