За что?

Александр Солодовников

Человек глубоко религиозный, (1893–1974) представляет особый, редкий пласт поэтического творчества — духовный стих, вдохновленный верой в Бога. После первых публикаций Солодовникова в 1989 году в журнале «Новый мир» и сборнике «Воскрешение» у поэта появились горячие поклонники.

Александр Александрович Солодовников родился в Москве, в семье учителя правоведения, выходца из старинного купеческого рода. Окончил Императорскую академию коммерческих наук, а в годы Первой мировой войны учился в Алексеевском пехотном училище. В Гражданскую воевал в кавалерии у Деникина, после войны работал экономистом. Трижды подвергался арестам. В 1920 году его взяли по ошибке и, продержав несколько месяцев в Саратовской тюрьме, отпустили. В 1937 году он был арестован вторично и тоже вскоре освобожден, но после ареста 1938 года осужден на десять лет и отправлен в лагерь Сеймчан, на Колыму.

Освободившись в 1948 году, Солодовников не стал сразу возвращаться на «материк», а остался на Колыме как вольнонаемный и работал в детском саду для детей зеков до 1957 года.

Всю жизнь он писал стихи, но опубликованы они были впервые лишь после смерти поэта.

Солодовников не оставил после себя автобиографических записей, да, вероятно, и не делал их. «Я весь в стихах!» — говорил он и этим ставил себя в один рад с древнерусскими изографами, которые не подписывали созданных ими икон, поскольку считали себя недостойными подмастерьями Великого Мастера.

Это отвечало мироощущению поэта. Он творил из жизни житие и сознательно выбрал себе роль чудака. Работал он… Дедом Морозом — выступал в детсадах, сочиняя и разыгрывая целые новогодние мистерии, и получал за это, разумеется, гроши. Жил нищенски. Родственница-врач, видя, как он задыхается в шубе Деда Мороза, не раз предупреждала: «Шура, вам это нельзя. Это плохо кончится…»

Он отмахивался — не мог иначе. Даже в лагере он оставался Дедом Морозом: однажды на Новый год отлил изо льда вазы, поставил в каждую по свече и устроил праздничную аллею таких трепетных огоньков, уходящих в небо, к звездам…

Умер А. Солодовников в Москве, похоронен на Ваганьковском кладбище.

В. Шенталинский

Всенощная

Преподобный Сергий

Нас излечит не подъем энергии, А молитвенно-глубокий взлет. В чудотворце Радонежском Сергии Положил я свой оплот. Черпать воду чашей берестовою, Сытым быть от малого ломтя, Чтоб открылась пред душою новою Глубина и высота. Как с живыми, говорить с березками И с лесным медведем, как с ручным. Сделать руки грубыми и жесткими, Сердце — нежным и большим. 1920

«За дверью кашляет тюремщик…»

За дверью кашляет тюремщик, А за окном вздыхает май. И переполнил звездный жемчуг Тайницу неба через край. Взволнованный весенний шорох. Минуты — заостренней стрел. А рядом — спутавшийся ворох Обезразличившихся тел. Огромный ключ тюрьмы холодной И плесень кельи гробовой. А я — безудержно свободный И нестареюще живой. 1920

Осанна

В бело-розовых яблонях пчелы гудят, В лазури мая сияет сад, Пчелы поют органно — Осанна! Кукушка кукует в лесу молодом, Светел, как новый, наш старый дом, Все зелено, юно, туманно — Осанна! Каштаны белые свечи зажгли, Курится нежный туман земли, Зяблик звенит неустанно — Осанна! И все я прощаю жестокой зиме, Глубокой печали, отчаянью, тьме, Чтоб Господу петь невозбранно — Осанна! 1922–1931

Тюрьма

Благо мне, что я пострадал,

дабы научиться уставам Твоим.

Псалом

1

Решетка ржавая, — спасибо, Спасибо, старая тюрьма! Такую волю дать могли бы Мне только посох да сума. Мной не владеют больше вещи, Всё потемняя и глуша, Но Солнце, Солнце, Солнце блещет, И тихо говорит душа. Запоры крепкие, — спасибо! Спасибо, лезвие штыка! Такую мудрость дать могли бы Мне только долгие века. Не напрягая больше слуха, Чтоб уцелеть в тревоге дня, Я слышу всё томленье духа С Екклесиаста до меня. Спасибо, свет коптилки слабый, Спасибо, жесткая постель. Такую радость дать могла бы Мне только детства колыбель. Уж я не бьюсь в сетях словесных, Ища причин добру и злу, Но в ожиданье тайн чудесных Надеюсь, верю и люблю. 1920

2

Лен, голубой цветочек, Сколько муки тебе суждено. Мнут тебя, треплют и мочат, Из травинки творя полотно. Всё в тебе обрекли умиранью, Только часть уцелеть должна, Чтобы стать драгоценною тканью, Что бела, и тонка, и прочна. Трепли, трепли меня, Боже! Разминай, как зеленый лен, Чтобы стал я судьбой своей тоже В полотно из травы превращен. 1938–1956

3

Дорожу я воспоминаньем, Как отец меня плавать учил. Покидал средь реки на купанье, Но рядом со мною плыл. И когда я в испуге и муке Задыхался и шел ко дну, Отцовские сильные руки Поднимали меня в вышину. И теперь, когда я утопаю И воочию вижу конец, Я, как мальчик тот, уповаю, Что рядом со мною Отец. Он вернет из любой разлуки, Вознесет из любой глубины, Предаюсь в Его крепкие руки И спокойные вижу сны. 1938–1956

4

Святися, святися Тюрьмой, душа моя! Стань чище нарцисса, Свежее ручья. Оденься, омойся, Пучочки трав развесь, Как домик на Троицу В березках весь. Темница чем жестче, Суровее и темней, Тем солнечней в роще Души моей. Чем яростней крики И толще прут в окне, Тем льнут повилики Нежнее ко мне.

5

«Всякий огнем осолится». «Имейте соль в себе»… Не огнь ли — моя темница, Не соль ли — в моей судьбе? В огне размягчилось сердце, Очистила душу соль. Влеком евангельской вершей, Забыл я неволи боль. Воскреснет вольная птица И в самом жалком рабе. «Всякий огнем осолится». «Имейте соль в себе». 1919–1921

«Бродя во мгле, вдыхая гарь…»

Бродя во мгле, вдыхая гарь Катастрофического века, Как Диоген, зажгу фонарь Искать на людях человека. Хотя бы призрак красоты, Хотя бы тень ума и чести, И я поверю, что цветы Растут на оскверненном месте. 1938–1956