За что?
Шрифт:
* * *
В калигах и в посконной рясе, В пузатом сумском тарантасе, От хмурой Колы на Крякву Я пробирался к Покрову, Что на лебяжьих перепутьях. Поземок-ветер в палых прутьях Запутался крылом тетерьим, По избам Домнам и Лукерьям Мерещатся медвежьи сны, Как будто зубы у луны, И полиняли пестрядины У непокладистой Арины, — Крамольницу карает Влас… Что ал на штофнике атлас У Настеньки, купецкой дщери, И бык подземный на Печере, Знать, к неулову берег рушит, Что глухариные кладуши В осоке вывели цыплят — К полесной гари… «Эй, Кондрат, Отложь натруженые возжи, И бороду — каурый стог Развей по ветру вдоль дорог!..» «С никонианцем нам не гоже…» «Скажи, Кондратушко, давно ли Помор кручинится недолей? И плат по брови поморянке Какие сулят лихоманки? Святая наша сторона, Чай, не едала толокна Ни расписной, ни красной ложкой И без повойницы расплошкой У нас не видывана баба!..» «Никонианцы — нам расслаба!» И вновь ныряет тарантас — Затертый хвоями баркас. Но что за блеск в еловой клети? Не лесовик ли сушит сети, Не крест ли меж рогов лосиных, Или кобыл золотоспинных Пасет полудник, гривы чешет? То вырубок седые плеши В щетине рудо-желтых пней! Вон обезглавлен иерей — Сосна в растерзанной фелони, Вон сучьев пади, словно кони Забросили копыта в синь. Березынька — краса пустынь. Она пошла к ручью с ведерцем И перерублена по сердце, В криницу обронила душу. Укрой, Владычица, горюшу Безбольным милосердным платом!.. Вон ель — крестом с Петром распятым Вниз головой — брада на ветре… Ольха рыдает: Петре! Петре! Вон кедр — поверженный орел В смертельной муке взрыл когтями Лесное чрево и зрачками, Казалось, жжет небесный дол, Где непогодный мглистый вол Развил рога, как судный свиток. Из волчьих лазов голь калиток, Настигло лихо мать-пустыню, И кто ограбил бора скрыню, — Златницы, бисеры и смазни, Злодей и печенег по казни, — Скажи, земляк!.. И вдруг Кондратий, Как воин булавой на рати, В прогалы указал кнутом: «Знать ён, с кукуйским языком!» Гляжу — подобие сыча, И в шапке бабе до плеча, Треногую наводит трубку На страстотерпную порубку. Так вот он, вражий поселенец, Козява, короед и немец, Что комаром в лесном рожке Зовет к убийству и тоске! Он — в лапу мишкину заноза, Савватию — мирские слезы, Подземный молот для собора!.. И солью перекрыло взоры Мои, ямщицкие Кондрата, Где версты, вьюги, перекаты, Судьба — бубенчик, хмель, ночлеги… «Эх, не белы снежки — да снеги!..» Так сорок поприщ пели мы — Колодники в окно тюрьмы, В последний раз целуя солнце. И нам рыдало в колокольце: «Антихрист близок! Гибель, гибель Лесам, озерам, птицам, рыбе!..» И соль струилась по щекам… По рыболовным огонькам, По яри кедровых полесий Я узнавал родные веси. Вот потянуло парусами, Прибойным плеском, неводами, А вот и дядя Евстигней С подковным цоком, звоном шлей Повыслан маменькой навстречу!.. Усекновенного предтечу Отпраздновать с родимой вместе! В раю, где писан на бересте Благоуханный патерик — Поминок Куликова поля, В нем реки слезотечной соли Донского омывают лик. О радость! О сердечный мед! И вот Покровский поворот У кряковиных подорожий! Голубоокий
* * *
«Николенька, меня могила Зовет, как няня, тихой сказкой, — Орлице ли чужой указкой Господне солнце лицезреть? Приземную оставя клеть, Отчалю в Русь в ладье сосновой, Чтобы с волною солодовой Пристать к лебяжьим островам, Где не стучит по теремам Железным посохом хромец, Тоски жалейщик и дудец. Я умираю от тоски, От черной ледяной руки, Что шарит ветром листодером По перелесицам, озерам, По лазам, пастбищам лосиным, Девичьим прялицам, холстинам, В печи по колобу ржаному, По непоказному, родному, Слезе, молитве, поцелую. Я сказкою в ином ночую, Где златоносный Феодосий Святителю дары приносит, И Ольга черпает в Корсуни Сапфир афинских полнолуний, — Знать неспроста Нафанаил Меня по-гречески учил, А по-арабски старец Савва!.. Меж уток радужная пава, Я чувствую у горла нож И маюсь маятой всемирной — Абаза песенкою пирной, Что завелась стальная вошь В волосьях времени и дней, — Неумолимый страшный змей По крови русский и ничей!» Свое успение провидя, Родная походя и сидя Христос воскресе напевала Иль из латинского хорала Дориносимые псалмы. Еще поминками зимы Горел снежок на дне оврагов, Когда дорогой звездных магов К нам гости дивные пришли, Три старца — Перския земли. Они по виду тазовляне, Не черемисы, не зыряне, Шафран на лицах, а по речи — Как звон поленницы из печи. Подарки матушке — коты, Венец и саван из тафты, А лестовку она сама Связала как бы из псалма Или из утренних снежинок, В ней нити легче паутинок, И лестовки — евангелисты, Как лепестки, от слез росисты! Пошел живой сорокоуст. Моленна, как горящий куст Иль яблоня в цвету тяжелом, Лучилась матицами, полом… И в купине неопалимой, Как хризопраз, лицо родимой Сияло тонко и прозрачно. Казалося, фатою брачной Ее покроет Стратилат, Чтоб повести в блаженный сад, Где преподобную София Нарядит в бисеры драгие! И вот на смертные каноны Пахнуло миррой от иконы, И голос был: «Иду! Иду!..» И голубым сигом во льду, Весь в чешуе кольчуги бранной Сошел с божницы друг желанный И рядом с мученицей встал, Чтоб положить скитской начал Перед отбытьем в путь далекий. Запели суфии: Иокки! Чамарадан, эхма-цан-цан!.. Проплыл видений караван: Неведомые города И пилигримами года В покровах шелестных, с клюками. И зорькой улыбался маме То светлый Божий Цареград. Меж тем дворовый палисад С поемной ласковой лужайкой Пестрели, словно отмель чайкой, Толпой коленопреклоненной, Чтоб гробом праведным, иконой, Как полным ульем, подышать. Дымилась водь, скрипела гать, Все прибывали китежане, — От Ясных Ляг, где гон кабаний, Из городища Турий Лоб, И от Печёр, где узел троп Подземной рыбы пачераги, Что роет темные овраги, Бездонный чарус, родники… Явились в бусах остяки, В хвостах собольих орочены, Услышав росомашьи стоны, Волыночный лосиный плач… И паволок венчальных ткач, Цвела карельская калина. «Николенька, моя кончина Пусть будет свадьбой для тебя, — Я умираю не кляня Ни демона, ни человека!.. Мое добро ловец, калека, Под гусли славы панихидной, Пускай поделят безобидно — Сусеки, коробы, закуты, Шесть сарафанов с лентой гнутой, Расшитой золотом в Горицах, Шугай бухарский павой птицей, По сборкам кованый галун, И плат — атласный Гамаюн, Они новехоньки доселе, Как и… в федюшины метели… Все по рукам сестриц да братий!..» Кибитку легче на раскате, Дорога ноне, что финить! Счастливо, Пашенька, гостить В светлице с бирюзовой печью!.. И невозвратно, как поречье Сквозь травы в озеро родное, Скатилось солнце избяное В колодовый глубокий гроб, Чтоб замереть в величьи строгом, И убеляя прошвы троп, Погоста холм и сад над логом, Цвела карельская калина! Милый друг, моя кручина — Не чувальная зола, Что зайченком прилегла У лопарского котла. Дунет ветер и зайчек Вздыбит лапки наутек. А колдунье головешке Не до пепельной услежки, Ей чесать кудрявый дым, Что никем не уловим, Ни белугой, ни орланом, Только с утренним туманом Он в ладах и платьем схож, Князь крылатый без вельмож! Пал в долину на калину Непроглядный синь-туман, — Не найдет гнезда орлан. Океан ворчит сердито: Где утесные граниты — Обсушить седой кафтан? И не плещутся пингвины, Мертвы гаги, рыба спит, — Это цвет моей калины — В пенном саване гранит! Это сосны на Урале, Лык рязанских волокно, Утоли Моя Печали, В глубине веретено! Чу! Скрипит мережный ворот, Знать известье рыбакам, Что плывет хрустальный город По калиновым волнам! Милый друг, в чувале нашем Лишь зола да едкий чад, — Это девушки Параши Заревой сгоревший плат! Гнездо третье
* * *
Три тысячи верст до уезда, Их мерил нечистый пурговой клюкой, Баркасом — по соли, долбленкой — рекой, Опосле путина — пролазы, проезды, В домашнее след заметай бородой! Двуглавый орел — государево слово Перо обронил: с супостатом война! Затупилась сила — Парфен от гумна, Земля ячменем и у нас не скудна, Сысой от медведя, Кондратий с улова, Вавила из кузни, а Пров от рядна, — Любуйся, царь-батюшка, ратью еловой! Допрежде страды мужики поговели, Отпарили в банях житейскую прель, Чтоб лоснилась душенька — росная ель Иль речка лесная — пролетья купель, Где месяц — игрок на хрустальной свирели. На праздник разлук привезли плачею — Стог песенных трав, словозвучий ладью. В беседной избе усадить на скамью Все сказки, заклятья и клады Устинья Прокопьевна рада! Она сызмальства по напеву пошла, Варила настои и пряник пекла, Орленый, разлапый И писаный тоже. В невестах же кликана Устей пригожей. Как ива под ветром, вопила она — Мирская обида, полыни волна, Когда же в оконце двуглавый орел Заклёкал, что ставится судный престол, Что книги разгнуты — одна живота, Другая же смерти, словес красота, Как горная просинь, повеяла небом… То было на праздник Бориса и Глеба — Двух сиринов красных, умученных братом. Спешилися морем — китищем горбатым — Подводная баба кричала: Ау! И срамом дразнила: хи-хи да ху-ху. Но мы открестились от нечисти тинной. Глядь, в шубе из пены хозяин глубинный, Как снежная туча, грозит бородой! Ему поклонились с ковригой ржаной Да руги собрали по гривне с ладони, Чтоб не было больше бесовской погони, Чтоб царь благоверный дождался нас здравых, — Чай, солнцем не сходит с палат златоглавых И с башни дозорной глаза проглядел, А сам, словно яхонт, и душенькой бел!.. Ужо-тко покажем мы ворогу прятки, Портки растеряет в бегах без оглядки!.. Сысоя на тысчу, Вавила же на пять… Мужик государю — лукошко да лапоть, А царь мужику, словно вёдро, ломоть! За веру лесную поможет Господь! И пели мы стих про Снафиду, Чтоб черную птицу обиду Узорчатым словом заклясть: Как цвела Снафида Чуриле всласть, Откушала зелья из чарочки сладкой, За нею Чурила, чтоб лечь под лампадкой. Вырастала на Снафиде золота верба, На Чуриле яблоня кудрявая! — Эта песня велесова, старая, Певали ее и на поле Куликовом, — Непомерное ведкое слово! Все реже полесья, безрыбнее губы, Селенья ребрасты, обглоданы срубы, Бревно на избе не в медвежий обхват, И баба пошла — прощалыжный обряд, — Платок не по брови и речью соромна, Сама на Ояти, а бает Коломной. Отхлынули в хмару леса и поречья, Взъерошено небо, как шуба овечья, Что шашель изгрыз да чуланная мышь. Под ним логовище из труб да из крыш. То, бают, уезд, где исправник живет, И давит чугунка захожий народ. Капралы орут: Ну, садись, мужики! «Да будет ли гоже, моржу ли клыки Совать под колеса железному змию? Померимте, други, котами Россию!» Лосей смирноглазых пугали вагоны, Мы короб открыли, подъяли иконы, И облаком серым, живая божница, Пошли в ветросвисты, где царь да столица. Что дале то горше… Цигарки, матюг, Народишко чалый и нет молодух, Домишки гноятся сивухой Без русской улыбки и духа! А вот и столица — железная клеть, В ней негде поплакать и душу согреть, — Погнали сохатых в казармы… Где ж Сирин и царские бармы? Капралы орут: Становись, мужики! Идет благородие с правой руки… Аась, два! Ась, два! Эх, ты родина — ковыль-трава!.. «Какой губернии, братцы?» «Русские, боярин, лопарцы!..» «Взгляните, полковник, — королевич Бова!» «Типы с картины Сурикова…» «Назначаю вас в Царское Село, В Феодоровский собор на правое крыло! Тебя и вот этого парю!.. Наверно, понравитесь государю. Он любит пожитный… стебель. Распорядись доставкой, фельдфебель!» Господи, ужели меня, В кудрях из лесного огня?.. Царь-от живет в селе, Как мужик… на живой земле!.. «Пролетарии всех стран…» Глядь, стрюцкий! «Не замай! Я не из стран, — калуцкий!» * * *
Феодоровский собор — Кувшинка со дна Светлояра, Ярославны плакучий взор В путивльские вьюги да хмары. Какой метелицей ты Занесен в чухонское поле? В зыбных пасмах медузы — кресты Средиземные теплят соли. Что ни камень, то княжья гривна!.. Закомары, печурки, зубцы, К вам порожей розовой сливной Приплывали с нагорий ловцы. Не однажды метали сети В глубь мозаик, резьбы, янтаря В девятьсот пятнадцатом лете, Когда штопала саван заря. Тощ улов. Космы тины да ила В галилейских живых неводах, Не тогда ли душа застыла Гололедицей на полях?! Только раз принесли мережи Запеклый багровый ком. С той поры полевые омежи Дыбят желчь и траву костолом. Я, прохожий, тельник на шее, Светлоярной кувшинке молюсь: Кличь кукушкой царя от Рассей В соловецкую белую Русь! Иль навеки шальная рубаха И цыганского плиса порты Замели, как пургою, с размаха Мономаховых грамот листы?! Вон он, речки Смородины заводь, Где с оглядкой, под крики сыча, Взбаламутила стиркой кровавой Черный омут жена палача! Вон он, праведный Нил с Селигера, Листопадный задумчивый граб. Кондовая сибирская вера С мановением благостных пап! С ним тайга, подорожие ссылок, Варгузи, пошевеливай вал, Воровской поселили подпилок, Как сверчка, в Александровский зал. И сверчок по короткой минуте Выпил время, как тени закат… Я тебя содрогаюсь, Распутин, — Домовому и облачку брат! Не за истовый крест и лампадки, Их узор и слезами не стерт, На за маску рысиной оглядки, Где с дитятей голубится черт. Но за лунную глубь Селигера, Где утопленниц пряжа на дне. Ты зеленых русалок пещера В царской ночи, в царицыном сне! Ярым воском расплавились души От купальских малиновых трав, Чтоб из гулких подземных конюшен Прискакал краснозубый центавр. Слишком тяжкая выпала ноша За нечистым брести через гать, Чтобы смог лебеденок Алеша Бородатую адскую лошадь Полудетской рукой обуздать! * * *
Был светел царский сад, Струился вдоль оград Смолистый воздух с медом почек, Плутовки осы нектар строчек Носили с пушкинской скамьи В свое дупло. Казалось, дни Здесь так безоблачны и сини, Что жалко мраморной богине Кувшин наполнить через край. Один чугунный попугай Пугает
нимфу толстым клювом. Ах, посмотрел бы Рюрик, Трувор На эту северную благость! Не променяли б битвы сладость На грот плющевый и они?!.. «Я православный искони И Богородицу люблю, Как подколодную змею, Что сердце мне сосет всечасно! С крутыми тучами, ненастный, Мой бог обрядней, чем Христос Под утиральником берез, Фольговый, ноженьки из воска! Моя кремнистая полоска Взборонена когтями…» «Что ты! Не вспоминай кромешной злоты! Пусть нивы Царского Села Благоухают, как пчела, Родя фиалки, росный мак…» «А ну тя к лешему, земляк! Не жги меня пустой селедкой, Давай икры с цимлянской водкой, Чтоб кровью вышибало зубы!.. Самосожженческие срубы Годятся Алексею в сказки, Я разотру левкас и краски Уж не на рябкином яйце! Гнездятся чертики в отце, Зеленые, как червь капустный, Ему открыт рецепт искусный, Как в сердце разводить гусей — Ловить рогатых карасей — Забава царская… Ха! Ха!.. Царица же дрожит греха, Как староверка общей мисы, Ей снятся море, кипарисы И на утесе белый крест — Приют покинутых невест, И вдов, в покойников влюбленных! Я для нее из бус иконных Сварил, как щи из топора, Каких не знают повара, Два киселя — один из мысли, Чтобы ресницы ливнем висли, Другой из бабьего пупка, Чтоб слез наплавилась река!.. Вот этот корень азиатский С тобою делится по-братски. Надрежь меж удом и лобком, Где жилы сходятся крестом, И в ранку, сладостнее сот, Вложи индийский приворот, Чрез сорок дней сними удильце, Чтобы пчелою в пьяной пыльце Влететь, как в улей, в круг людской И жалить души простотой, Лесной черемухи душистей, Что обронила в ключ игристый Кисейный девичий платок!.. Про зелье знает лишь восток Под пляс факиров у костра!.. Возьми мой крест из серебра С мидийской надписью… в нем корень!..» Я прошептал: «Оставь, Григорий!..» Но талисман нырнул в ладони — И в тот же миг, как от погони, Из грота выбежал козел, Руно по бедра, грудью гол, С загуслым золотом на рожках… И закопытилась дорожка, Распутин заплясал с козлом, Как иволга, над кувшином Заплакала из камня баба, У грота же, на ветке граба Качалась нимфа белой векшей. И царский сад, уже померкший, Весь просквозил нетопырями, Рогами, крыльями, хвостами… Окрест же сельского чертога Залег чешуйчатой дорогой С глазами барса страшный змей. «Ладони порознять не смей, Не то малявкой сгинешь, паря!» И увидал я государя. Он тихо шел окрай пруда. Казалось, черная беда Его крылом не задевала, И по ночам под одеяло Не заползал холодный уж. В час тишины он был досуж Припасть к еловому ковшу, К румяной тучке, камышу, Но ласков, в кителе простом, Он все же выглядел царем. Свершилось давнее. Народ, Пречистый воск потайных сот, Ковер, сказаньями расшитый, Где вьюги, сирины, ракиты, — Как перл на дне, увидел я Впервые русского царя. Царь говорил тепло, с развальцем. Купецкий сын перед зеркальцем, С Коломны — города церквей. Напрасно ставнями ушей Я хлопал, напрягая слух, — В дом головы не лился дух, И в сердце — низенькой светлице, Как встарь, молчальницы-сестрицы Беззвучно шили плат жемчужный. Свершалось давнее. Семужный, Поречный, хвойный, избяной, Я повстречался въявь с судьбой России — матери матерой, И слезы застилали взоры, — Дождем душистый сенокос, Душа же рощею берез Шумела в поисках луча, Бездомной иволгой крича, Но между рощей и царем Лежал багровый липкий ком! С недоуменною улыбкой, Простой, по-юношески гибкий, Пошел обратно государь В вечерний палевый янтарь, Где в дымке арок и террас Залег с хвостом змеиным барс. «Коль славен наш» поет заря Над петропавловской твердыней И к милосердной благостыне Вздымает крылья-якоря На шпице ангел бирюзовый. Чу! Звякнул медною подковой Кентавр на площади сенатской. Сегодня корень азиатский С ботвою срежет князь Димитрий, Чтоб не плясал в плющевой митре Козлообраз в несчастном Царском. Пусть византийским и татарским Европе кажется оно, Но только б не ночлежки дно, Не белена в цыганском плисе! Не от мальчишеской ли рыси Я заплутал в бурьяне черном И с Пуришкевичем задорным Варю кровавую похлебку? Ах, тяжко выкогтить заклепку Из Царскосельского котла, Чтоб не слепила злая мгла Отечества святые очи!.. Так самому себе пророчил Гусарским красноречьем князь — В утробу филина садясь (Авто не называл Григорий). И каркнул флюгер: горе, горе! Беда! Мигнул фонарь воротам. В ту ночь индийским приворотом Моя душа — овин снопами, Благоухала васильками, И на радении хлыстовском, Как дед на поле Куликовском Изгнал духовного Мамая Из златоордного сарая, Спалив поганые кибитки, Какие сладкие напитки Сварил нам старец Селиверст! Круг нецелованных невест Смыкал, как слезка перстенёк, Из стран рязанских паренек. Ему на кудри меда ковш Пролили ветлы, хаты, рожь, И стаей, в коноплю синицы Слетелись сказки за ресницы. Его, не зная, где опаска, Из виноградников Дамаска Я одарил причастной дулей, Он, как подсолнечник в июле, Тянулся в знойную любовь, И Селиверст, всех душ свекровь, Рязанцу за уста-соловку Дал лист бумаги и… веревку. Четою с братчины радельной Мы вышли в сад седой, метельный, Под оловянную луну. «Овсеня кликать да весну Ты будешь ли, учитель светлый?.. У нас в Рязани сини ветлы, И месяц подарил узду Дощатой лодке на пруду — Она повыглядит кобылой, Заржет, окатит теплым илом, Я ж, уцепимшись за мохры, Быстринкой еду до поры, Пока мой дед под серп померкший Карасьи не расставит верши! Ах, возвратиться б на Оку, В землянку к деду рыбаку, Не то здесь душу водкой мучить Меня писатели научат!» «Мой богоданный вещий братец, Я от избы, резных полатец Да от рублевской купины, И для языческой весны Неуязвим, как крест ростовский. Мужицкой верой беспоповский, Мой дух в апостольник обряжен: Ни лунной, ни ученой пряжей Его вовек не замережить!.. Но чу! На Черной речке скрежет — В капкане росомахи стон!.. Любезный братец, это он, В богатых тобольских енотах, В губе сугроба, как в воротах, Повис над глыбкой полыньей!..» «Учитель светлый, что с тобой? Не обнажайся на морозе!.. Быть может, пьяница в навозе, В тени косматого ствола!..» Ему не виделось козла, Сатир же под луною хныкал, И снежной пасмой павилика Свисала с ледяных рогов… Под мост, ныряя меж быков, И метя валенком в копыто, Достигли мы губы-корыта, Где, от хорька петух в закуте, Лежал дымящийся Распутин! Кто знает зимний Петербург, Исхлестанный бичами пург Под лунной перистой дугой, Тот видел душ проклятых рой, И в полыньях скелетов пляски. В одной костяк в драгунской каске, На Мойке, в Невке… Мимо, мимо! Их съели раки да налимы! «Григорий что ли?!» И зрачок — В пучине рыбий городок Раскрыл ворота — бочку жира, Разбитую на водной шири — Крушенья знак и гиблых мест. «Земляк… Спаси!.. Мой крест!.. Мой крест! Не подходи к подножной глыбе, Не то конец… Прямая гибель!.. Держуся я, поверь на слово, За одеяние Христово. Крестом мидийским целься в скулы… Мотри вернее!..» Словно дуло, Навел я руку в мглистый рот, И… ринул страшный приворот! Со стоном обломилась льдина… Всю ночь пуховая перина Нас убаюкать не могла. Меж тем из адского котла, Где варятся грехи людские, Клубились тучи грозовые. Они ударили нежданно, Кровавою и серной манной В проталый тихозвонный пост, Когда на Вятке белят холст, А во незнаемой губернии Гнут коробьё да зубят гребни, И в стружках липовых лошкарь Старообрядческий тропарь Малюет писанкой на ложке! Ты показал крутые рожки Сквозь бранный порох, козлозад, И вывел тигров да волчат От случки со змеей могильной! России, ранами обильной, Ты прободал живую печень, Но не тебе поставит свечи Лошкарь, кудрявый гребнедел! Есть дивный образ, ризой бел, С горящим сердцем, солнцеликий. Пред ним лукошко с земляникой, Свеча с узорным куличом! Чтоб не дружить вовек с сычом Малиновке, в чьей росной грудке Поют лесные незабудки! * * *
Двенадцать лет, как пропасть, гулко страшных, Двенадцать гор, рассеченных на башни, Где колчедан, плитняк да аспид твердый, И тигров ненасытных морды! Они родятся день от дня И пожирают то коня, То девушку, то храм старинный Иль сад с аллеей лунно-длинной. И оставляют всюду кости, Деревья и цветы в коросте, Колтун на нежном винограде, С когтями черными в засаде. О горе, горе! — воет пес, О горе! — квохчет серый дрозд, Беда, беда! — отель мычит, Бедою тянет от ракит, Вот ярославское село — Недавно пестрое крыло Жар-птицы иль струфокамила, Теперь же с заступом могила Прошла светелками, дворами… По тихой Припяти, на Каме, Коварный заступ срезал цвет, И тигры проложили след. Вот нива редкою щетиной. В соломе просквозила кровь (Посев не дедовский старинный — Почтить созвучием — любовь, Как бирюзой дешевку ситца, Рублевской прориси претится). Как будто от самой себя Сбежала нянюшка-земля, И одичалое дитя, Отростив зубы, волчий хвост, Вцепилось в облачный помост И хрипло лает на созвездья!.. Вон в берендеевском уезде За ветроплясом огонек — Идем, погреемся, дружок! Так холодно в людском жилье На Богом проклятой земле!.. Как ворон, ночь. И лес костляв. Змеиные глаза у трав. Кустарником в трясине руки — Навеки с радостью в разлуке! Вот бык — поток, рога — утес, На ребрах смрадный сенокос. Знать, новоселье правят бесы И продают печенку с весу, Кровавых замыслов вязигу. Вот адский дьяк читает книгу. Листы из висельника кожи, Где в строчках смерть могилы множит Безкрестные, как дом без кровли!.. Повышла Техника для ловли, — В мереже, рыбами в потоке, Индустриальные пороки — Молитва, милостыня, ласка, В повойнике парчовом сказка И песня про снежки пушисты, Что ненавидят коммунисты! Бежим, бежим, посмертный друг, От черных и от красных вьюг, На четверговый огонек, Через Предательства поток, Сквозь Лес лукавых размышлений, Где лбы — комолые олени Тучны змеиною слюной, Там нет подснежников весной, И к старым соснам, где сторожка, Не вьется робкая дорожка, Чтоб юноша купал ресницы В смоле и яри до зарницы, Питая сердце медом встречи… Вот ласточки — зари предтечи! Им лишь оплакивать дано Резное русское окно И колоколен светлый сон, Где не живет вечерний звон, Окно же с девичьей иголкой Заполыхало комсомолкой, Кумачным смехом и махрой Над гробом матери родной! Вот журавли, как хоровод, — На лапках костромских болот Сусанинский озимый ил. Им не хватило птичьих сил, Чтоб заметелить пухом ширь, Где был Ипатьев монастырь. Там виноградарем Феодор, В лихие тушинские годы, Нашел укромную лозу Собрать алмазы, бирюзу В неуязвимое точило… «Подайте нам крупицу ила, Чтоб причаститься Костромой!» И журавли кричат: «Домой, На огонек идите прямо, Там в белой роще дед и мама!» Уже последний перевал. Крылатый страж на гребне скал Нас окликает звонким рогом, Но крест на нас, и по острогам, С хоругвями, навстречу нам Идет Хутынский Варлаам, С ним Сорский Нил, с Печеньги Трифон, Борис и Глеб — два борзых грифа, Зареет утро от попон. И Анна с кашинских икон — Смиренное тверское поле. С пути отведать хлеба-соли Нас повели в дубовый терем… Святая Русь, мы верим, верим! И посохи слезами мочим… До впадин выплакать бы очи, Иль стать подстрешным воробьем, Но только бы с родным гнездом, Чтоб бедной песенкой чи-ри Встречать заутреню зари И знать, что зернышки, солому Никто не выгонит из дому, Что в сад распахнуто давно Резное русское окно, И в жимолость упали косы!.. * * *
На преподобного Салоса — Угодника с Большой торговой, Цветистей в Новгороде слово, И пряжею густой, шелковой, Прошит софийский перезвон На ипостасный вдовий сон. На листопад осин опальных, К прибытку в избах катовальных, Где шерсть да валенок пушистый. Аринушка вдовела чисто. И уж шестнадцать дочке Насте, Как от неведомой напасти Ушел в могилу катовал, Чтоб на оплаканном погосте Крестом из мамонтовой кости Глядеться в утренний опал! Там некогда и я сиял, Но отягченный скатным словом, Как рябчик к травам солодовым, На землю скудную ниспал! Аринушка вдовела свято, Как остров под туманным платом, Плакучий вереск по колени. Уж океан в саврасой пене Не раз ей косы искупал. И памяткой ревнивый вал В зрачки забросил парус дальний. Но чем прекрасней, тем печальней Лен времени вдова пряла, И материнского крыла Всю теплоту и многострунность Испила Настенькина юность! Зато до каменной Норвеги Прибоя пенные телеги Пух гаги — слухи развезли, Что материнские кремли И сердца кедр, шатра укромней, Как бирюзу в каменоломне Укрыли девичью красу! Как златно-бурую лису Полесник чует по умётам, Не правя лыжницу болотом. Ведь сказка с филином не дружит, Араиной дозоры вьюжит, И на березовой коре — Следы резца на серебре, Находит волосок жар-зверя, И ревностью снега измеря, Пустым притащится к зимовью, — Так, обуянные любовью И Капарулин с Кудда оя [50] , И Лопарев от Выдро оя. — Купцы, кудрявичи и щуры В сеть сватовства лисы каурой Словить, как счастья, не могли! Цветисты моря хрустали, Но есть у Насти журавли Средь голубик и трав раздумных, Златистее поречий лунных, Когда голуборогий лось, В молоках и опаре плес, Куст головы, как факел, топит! В Поморий, в скуластой Лопи Залетней нету журавля, Чем с Гоголиного ручья — Селения, где птичьи воды, — Сын косторезчика — Феодор! Он поставец, резьбой украшен, С кувшинцами нездешних брашен, Но парус плеч в морях кафтанных Напружен туго. Для желанных Нет слов и в девичьем ларце. И о супружеском венце Не пелося Анастасии… Святые девушки России — Купавы, чайки и березки, Вас гробовые давят доски, И кости обглодали волки, Но грянет час — в лазурном шелке Вы явитесь, как звезды, миру! Полюбит ли сосна секиру, Хвой волосами, мясом корня, И станет ли в избе просторней От гробовой глухой доски? Так песнь стерляжьи плавники Сдирает о соображенье, Испепелися, наважденье — Понятие — иглистый еж! Пусть будет стих с белугой схож, Но не полюбит он бетона!.. Для Настеньки заря — икона, А лестовка — калины ветка — Оконца росная наседка. Вся в бабку, девушка в семнадцать Любила платом покрываться По брови, строгим, уставным. И сквозь келейный воск и дым, Как озарение опала, Любимый облик прозревала. Он на купеческого сына, На объярь — серая холстина — Не походил и малой складкой, И за колдующей лампадкой Пил морок и горючий сон, В березку раннюю влюблен. Так две души, одна земная, И живописная другая, Связались сладостною нитью, Как челн, готовые к отплытью, В живую водь, где Китеж-град, И спеет слезный виноград, Куда фиалкой голубой Уйдешь и ты, любимый мой! Бай-бай, изгнания дитя! Крадется к чуму, шелестя, Лисенок с радужным хвостом, За ним доверчивым чирком Вспорхнул рассветный ветерок, И ожил беличий клубок В дупле, где смоль, сухая соть!.. Вдовицын дом хранил Господь От черной немочи, пожара, И человеческая свара Бежала щедрого двора, Где от ларца до топора Дышало все ухой да квасом И осенялось ярым Спасом, Как льдиной прорубь сельдяная, Куда лишь звездочка ночная Роняет изумрудный усик… 50
Золотой ручей — карельское. (Примеч. автора).
Подготовка текста и публикация В. Шенталинского
Словарь-комментарий
Мы отнеслись к тексту предельно бережно и лишь в необходимых случаях приблизили орфографию и пунктуацию к современным нормам. В ряде мест сохранено авторское, особенное написание слов, чтобы не нарушить звучания и вкуса клюевской речи. Конъектуры в публикуемом тексте обозначены угловыми скобками. Словарь-комментарий составила фольклорист Татьяна Шенталинская.
Абаз — священнослужитель у мусульман.
Аксамит — бархат.
Алисафия — царевна, которую святой Егорий (Георгий) спасает от змия.
Антидор — освященный хлеб, большая просфора, раздаваемая частицами народу.
Апостольник — плат, которым монахи прикрывают грудь и шею.
Араина — низкое, пойменное место.
Бакан — ярко-красная, багряная краска.
Бармы — оплечье, ожерелье на торжественной одежде церковных иерархов и царей.
Бегун — раскольник особого толка беспоповцев, скрывающийся от государственных повинностей.
Беляна — деревянная баржа.
Бирюч — глашатай.
Блесня — украшение в виде подвесок из серебряных монет.
Вапа — краска.
Варгузи — так передает Клюев слово баргузин — северо-восточный ветер на Байкале.
Вежа — шатер, лопарский шалаш.
Веред — чирей, нарыв.
Вифезда — купальня, где исцелялись больные и где, по Евангелию, Иисус исцелил человека, болевшего тридцать восемь лет.
Волвянка — гриб, близкий к рыжику.
Выг — Выговская старообрядческая община или пустынь в Заонежье.
Головщица — руководительница певчих на церковном клиросе.
Грицько на Украине — очевидно, «человек Божий Гриц» — известный блаженный прорицатель из Черниговской губ. — Григорий Мирошников (ум. в 1885 г.).
Поделиться с друзьями: