За Маркса

Какова же природа этой социальной функции? Для того чтобы ее понять, следует обратиться к марксистской исторической теории. «Субъекты» истории суть конкретные человеческие общества. Они предстают перед нами как тотальности, единство которых конституировано благодаря специфическому типу сложности, вводящему в игру сумму инстанций, которые мы, следуя Энгельсу, крайне схематичным образом можем свести к следующим трем: экономике, политике и идеологии. Это значит, что во всяком обществе (и порой в чрезвычайно парадоксальных формах) можно обнаружить существование базовой экономической деятельности, политической организации, а также «идеологических» форм (религии, морали, философии и т. д.). Таким образом, идеология как таковая представляет собой органическую составную часть всякой социальной тотальности. По — видимому, человеческие сообщества не способны существовать без этих специфических формаций, этих систем представлений (различных уровней сложности), которыми являются идеологии. Человеческие общества выделяют идеологию как среду, как атмосферу, необходимую для их дыхания, для их исторической жизни. И только идеологическое мировоззрение было способно вообразить, что могут существовать общества без идеологии, только идеологическое мировоззрение было способно поверить в утопическую идею мира, в котором идеология как таковая (а не та или иная историческая форма идеологии) бесследно исчезает, а ее место занимает наука. Именно эта утопия лежит в основе идеи, что мораль, которая идеологична по самой своей сути, можно заменить наукой или же сделать целиком и полностью научной; что наука может развеять религиозные мифы и в той или иной форме занять их место; что искусство может слиться с познанием или стать «повседневной жизнью» и т. д.

И поскольку мы не собираемся избегать даже самых животрепещущих вопросов, скажем, что согласно принципам исторического материализма даже коммунистическое общество совершенно немыслимо без идеологии, в какой бы форме она ни выступала — как мораль, как искусство или же как «мировоззрение». Мы, безусловно, можем предвидеть значительные преобразования идеологических форм и отношений между ними, например исчезновение определенных существующих сегодня форм или перенос их функций на соседние формы; опираясь на уже имеющийся у нас опыт, мы также можем предвидеть появление и развитие новых идеологических форм (например, таких идеологий, как «научное мировоззрение» или «коммунистический гуманизм»); но тем не менее для марксистской теории, в нынешнем ее состоянии и понятой во всей ее строгости, абсолютно немыслимо, чтобы коммунизм, как новый способ производства, обладающий определенными производительными силами и производственными отношениями, мог обойтись без всякой социальной организации и без соответствующих ей идеологических форм.

Идеология, таким образом, — совсем не какое — то отклонение или случайная патология (excroissance) Истории; она — структура, имеющая существенное значение для исторической жизни общества. И только существование и признание ее необходимости могут позволить нам воздействовать на идеологию и превращать ее в орудие рефлексивного воздействия на Историю.

Принято говорить, что идеология относится к области «сознания». Не следует заблуждаться насчет этого определения, которое не свободно от влияния идеалистической проблематики, существовавшей до Маркса. В действительности идеология имеет весьма мало общего с «сознанием», даже если предполагать, что этот термин вообще обладает каким — то единым значением. На деле она глубоко бессознательна, причем даже тогда, когда она принимает (как, например, в домарксовой философии) рефлексивные формы. Конечно, идеология — это система представлений; но эти представления чаще всего не имеют ничего общего с «сознанием»; чаще всего это образы, порой — понятия, но на огромное большинство людей они оказывают влияние как структуры, т. е. минуя опосредующее звено их «сознания». Они суть воспринимаемые — признаваемые — переживаемые объекты культуры, которые воздействуют на людей функционально, посредством такого процесса, который для них самих остается скрытым. Люди «переживают» свою идеологию, подобно тому как картезианец «видел» или не видел Луну на расстоянии двухсот шагов — т. е. отнюдь не как некую форму сознания, но как объект их «мира», больше того, как сам их «мир». Но что же тогда хотят сказать, когда утверждают, что идеология относится к сфере «сознания» людей? Прежде всего — что следует отличать идеологию от других социальных инстанций; но кроме того, этим указывают на тот факт, что свои действия, которые классическая традиция обычно связывает со свободой и «сознанием», люди воспринимают и переживают в идеологии, через идеологию и благодаря идеологии; другими словами, этим хотят сказать, что «непосредственно переживаемое» отношение людей к миру, в том числе и их отношение к Истории (которое выражается в политическом действии и бездействии), проходит через идеологию, более того, что оно и есть сама идеология. Именно в этом смысле следует понимать высказывание Маркса, что в идеологии (как области политической борьбы) люди осознают свое место в мире и в истории: как раз в среде этого идеологического бессознательного люди изменяют свои «переживаемые» отношения к миру и приобретают ту новую, специфическую форму бессознательного, которую называют «сознанием».

Итак, идеология касается переживаемого отношения людей к их миру. Это отношение, чья «осознанная» форма проявления имеет своим необходимым условием бессознательность его бытия, по — видимому, только потому способно представать в качестве простого отношения, что на деле оно — отношение сложное, т. е. отношение между отношениями, отношение второй степени. В действительности в идеологии люди выражают отнюдь не свои отношения к условиям своего собственного существования, но лишь тот способ, которым они переживают свое отношение к этим условиям; тем самым мы имеем дело с двумя отношениями — с отношением реальным и с отношением «переживаемым» или «воображаемым». Идеология, таким образом, есть выражение отношения людей к их «миру», т. е. (сверхдетерминированное) единство реального и воображаемого отношений к реальным условиям их существования. В идеологии реальное отношение неизбежно завуалировано (investi) отношением воображаемым, которое скорее выражает некую волю (консервативную, конформистскую, реформистскую или революционную), надежду или ностальгию, чем описывает какую — то реальность.

Именно в этой сверхдетерминации реального воображаемым и воображаемого реальным идеология, в соответствии с собственным принципом, проявляет свою активность, именно в ней она, укрепляя или изменяя это воображаемое отношение, тем самым изменяет и само < реальное > отношение людей к условиям их существования. Из этого следует, что такая активность никогда не может быть чисто инструментальной: тот, кто стремится использовать идеологию как орудие, как простое средство для достижения тех или иных целей, тотчас же оказывается у нее в плену, он попадает под ее влияние в тот самый момент, когда пытается ею воспользоваться и считает себя ее полноправным господином.

Все это совершенно очевидно, когда мы имеем дело с классовым обществом. Господствующая в нем идеология — это идеология господствующего класса. Тем не менее отношение господствующего класса к господствующей, т. е. к его собственной, идеологии не является абсолютно внешним и прозрачным, оно не определяется только соображениями полезности или хитрости. Когда «восходящий класс», т. е. буржуазия, вырабатывает в XVIII веке гуманистическую идеологию равенства, свободы и разума, она придает своим требованиям форму универсальности, словно желая с их помощью сформировать и собрать под своими знаменами тех самых людей, которых позднее она освободит лишь для того, чтобы подвергнуть эксплуатации. Именно здесь — корни руссоистского мифа о происхождении неравенства: богатые обращаются к бедным с «изощреннейшими речами», которые когда — либо слышал человек, чтобы убедить их жить в рабстве так, как если бы это была свобода. В действительности же буржуазия, прежде чем она заставит верить в свой миф других, должна поверить в него сама, причем отнюдь не только с этой целью; ведь то, что она непосредственно переживает в своей идеологии, — это именно то воображаемое отношение к реальным условиям своего существования, которое позволяет ей воздействовать как на себя саму (создавая для себя юридическое и моральное сознание, а также юридические и моральные условия, необходимые для реализации экономического либерализма), так и на других (на всех тех, кого она уже эксплуатирует и кого она будет эксплуатировать в будущем, — на так называемых «свободных наемных работников»); это действие позволяет буржуазии взять на себя, вынести и исполнить свою историческую роль господствующего класса. Таким образом, в идеологии свободы буржуазия в строгом смысле слова переживает (vit) свое отношение к условиям своего существования, т. е. свое реальное отношение (право либеральной капиталистической экономии), которое, тем не менее, предстает в форме, завуалированной отношением воображаемым (все люди свободны, включая свободных наемных работников). Ее идеология заключается именно в этой игре слов вокруг свободы, которая в той же мере выдает стремление буржуазии к мистификации тех, кого она эксплуатирует (этих «свободных» индивидов!), используя при этом шантаж свободой для того, чтобы держать их в подчинении, в какой она свидетельствует о потребности самой буржуазии переживать свое собственное классовое господство как свободу своих эксплуатируемых. Подобно тому как народ, эксплуатирующий другой народ, не может быть свободным, так же и класс, использующий идеологию в своих целях, оказывается у нее в подчинении. И когда говорят о классовой функции идеологии, следует помнить, что господствующая идеология — действительно идеология господствующего класса, что она служит ему не только для того, чтобы господствовать над подчиненным классом, но также и для того, чтобы конституировать себя в качестве господствующего класса, позволяя ему признать в качестве реального и оправданного свое переживаемое отношение к миру.

Тем не менее следует сделать еще один шаг и спросить себя, что происходит с идеологией в обществе, где классы исчезли. То, что уже было сказано, позволяет дать ответ на этот вопрос. Если бы социальная функция идеологии исчерпывалась функцией мифа (подобного «красивой лжи» Платона или современным техникам влияния на общественное мнение), который господствующий класс, для того чтобы ввести в заблуждение эксплуатируемых, цинично фабрикует и манипулирует, сам при этом оставаясь вне его, — тогда идеология исчезла бы вместе с классами. Но как мы видели, даже в классовом обществе идеология оказывает влияние и на сам господствующий класс, внося свой вклад в его формирование, преобразуя его установки таким образом, чтобы адаптировать его к реальным условиям его существования (примером здесь может служить юридическая свобода); отсюда с очевидностью следует, что в идеологии (как системе представлений, характерных для масс) нуждается любое общество, которое формирует и преобразует своих членов таким образом, чтобы они могли соответствовать требованиям, диктуемым условиями их существования. Если история, как утверждал Маркс, есть непрерывное преобразование условий человеческого существования, то для того, чтобы адаптировать себя к этим условиям, люди тоже должны подвергаться непрерывным преобразованиям; и если эта «адаптация» не может быть отдана на волю случая, но должна постоянно присваиваться, контролироваться и направляться, то именно в идеологии это требование выражается, этот разрыв оценивается, это противоречие переживается, а его разрешение «осуществляется». Именно в идеологии бесклассовое общество переживает как адекватность, так и неадекватность своего отношения к миру, в ней и посредством нее оно преобразует «сознание» людей, т. е. их установки и их поведение, таким образом, чтобы они были способны выполнять встающие перед ними задачи и соответствовать условиям своего существования.

В классовом обществе идеология является передаточным механизмом (relais) и средой, в которой отношение людей к условиям их существования формируется в интересах господствующего класса. В бесклассовом обществе идеология является передаточным механизмом, посредством которого, и средой, в которой отношение людей к условиям их существования формируется и переживается в интересах всех.

V

Теперь мы можем вернуться к теме социалистического гуманизма, чтобы объяснить тот теоретический разрыв между научным (социализм) и идеологическим (гуманизм) терминами, на который мы указали.

В своих отношениях с существующими формами буржуазного или христианского гуманизма личности социалистический гуманизм личности раскрывает себя в качестве идеологии как раз в той игре слов, которая делает возможной эту встречу. Я далек от мысли, что мы имеем дело со встречей цинизма и наивности. В том случае, с которым мы имеем дело, игра слов всегда указывает на некую историческую реальность и в то же время на переживаемую двусмысленность, а также на желание преодолеть ее. Когда марксисты в своих отношениях с остальным миром делают акцент на социалистическом гуманизме личности, они просто проявляют свою волю к преодолению дистанции, отделяющей их от их возможных союзников, и предвосхищают события, оставляя на долю будущей истории заботу о наполнении старых слов новым содержанием.

Между тем важно именно это содержание. Поскольку, повторим это еще раз, темы марксистского гуманизма не предназначены для использования другими. Марксисты, которые их развивают, по необходимости делают это в первую очередь для самих себя, и лишь во вторую очередь для других. Мы знаем, с чем связаны эти новые явления: с новыми условиями, сложившимися в Советском Союзе, с окончанием периода диктатуры пролетариата, с переходом к коммунизму.

Именно здесь заключается решающий момент. И мой вопрос я бы поставил таким образом: чему в Советском Союзе соответствует столь широкое распространение (социалистического) гуманизма личности? В «Немецкой идеологии», говоря об идее человека и о гуманизме, Маркс замечает, что идея человеческой природы или сущности человека скрывает в себе двойное ценностное суждение, связанное с понятийной парой человеческое — нечеловеческое; он пишет: «… „нечеловеческое " — такой же продукт современных от — ношений, как и «человеческое»; это — их отрицательная сторона». Пара человеческое — нечеловеческое есть скрытый принцип всякого гуманизма, который, таким образом, есть лишь способ, которым люди переживают — переносят — разрешают это противоречие. Буржуазный гуманизм сделал человека принципом всякой теории. Эта лучезарная сущность была видимым тени бесчеловечности. Содержание человеческой сущности, этой на первый взгляд абсолютной сущности, указывало в этой затененной области на свое возмутительное происхождение. Человек разума и свободы обличал эгоистического и разорванного человека капиталистического общества. Имея в виду две формы пары человеческое — нечеловеческое, можно сказать, что буржуазия XVIII столетия переживала свои отношения к своим условиям существования в «либерально — рациональной» форме, в то время как радикальные немецкие интеллектуалы переживали их в «коммунитарной» форме; и каждый раз эти отношения переживались как отказ, как требование и как программа.

Как же обстоит дело с сегодняшним социалистическим гуманизмом? Он тоже — отказ и обличение: отказ от любой дискриминации, будь то расовой, политической, религиозной или иной. Отказ от любой экономической эксплуатации и политической зависимости. Отказ от войны. Этот отказ — не только гордое провозглашение победы, призыв и пример, обращенные ко внешнему миру, ко всем тем людям, которые живут при империализме и вынуждены терпеть его эксплуатацию и порождаемые им нищету, зависимость, дискриминацию и войны: он также и даже в первую очередь обращен к миру внутреннему, к самому Советскому Союзу. В социалистическом гуманизме личности Советский Союз фиксирует для себя окончание периода диктатуры пролетариата, но в то же время отвергает и осуждает его «злоупотребления», те заблуждения и «преступления», которые были для него характерны в период «культа личности». В своем внутреннем употреблении социалистический гуманизм затрагивает историческую реальность окончания диктатуры пролетариата и тех «злоупотреблений», которые были с ней связаны в СССм. Он затрагивает «двойную» реальность: не только реальность, преодоленную благодаря разумной необходимости развития производительных сил и социалистических производственных отношений (диктатура пролетариата), — но и ту реальность, в преодолении которой необходимости не было, эту новую форму «неразумного существования разума», эту частицу исторического «неразумия» и исторической «бесчеловечности», которые несет в себе прошлое СССР: террор, репрессии и догматизм — то есть как раз те поступки и преступления, преодоление которых еще отнюдь не закончено.