За огнями маяков

По утрам он был чистый и свежий, обдуваемый океанским ветром. Прибрежные сопки его косогорами сходили к самому центру. Снизу доверху, негусто, с прогалами, холмы и взгорья застроены избами; кое-где на открытых полянах и ступенчатых террасах желтели, краснели, едренели огороды — лук, чеснок, огурцы, помидоры, капуста. Среди буйной зелени садов и дикого чертополоха тут и там проглядывали тесовые крыши жилищ, откуда поселенцы ступенями и извилистыми тропами сходят вниз — на работу, на рынок, в магазины, детсады и школы. Жилые и учрежденческие дома старого типа прилепились к основанию горы — они и составляют линию одной из центральных улиц. Линия домов напротив уже выходит на две стороны: на ту же улицу и на бухту. За той линией, пониже и поближе к воде, — причалы, склады, пакгаузы, прочие морские помещения и службы.

Пока Олег с Гошей болели за приморских бойцов ринга, беседовали с друзьями-боксерами, солнце успело скрыться за сопки — на город надвинулась сизая, быстро густеющая тень. Разливались мягкие сиреневые сумерки. В домах и на улице зажигались огни, звуки смягчались, остатки их вызывали умиротворение и спокойствие; городская сутолока уступала место размеренным движениям, она, казалось, уходила внутрь жилищ — и убогоньких, густо заселенных, и просторных — для избранных мира сего. На улицах города преобладала гуляющая молодежь. Изредка сновали и переселенцы, наподобие наших путешественников. С моря наносило свежим ветром; и, смешиваясь с сухими материковыми струями, настоянными на субтропической растительности, он заряжал человека удивительной энергией; благоухающая, живительная эта свежесть овеивала и ласкала лицо, шею, руки. Волшебный шепот листвы бульваров и палисадников повествовал о смелых и каких-то сказочных человеческих надеждах. Шли они с Гошей куда кривая выведет. Не торопясь, углублялись в недра романтичного и чем-то загадочного Владивостока. С бухты Золотой Рог, шириной с наши реки Обь, Иртыш, Волгу, доносились, не содержащие никакой тревоги, рабочие сигналы теплоходов, сирены катеров, самоходных барж и буксиров. На дальнем берегу бухты, как и во всем городе, загорались огни и местами образовывалась из них отражающаяся в воде разорванная золотая цепочка, поверх которой чернела гряда сопок, а над ними, выше, едва не в полнеба нежно румянилась вечерняя зорька.

— Гош, а я ведь думал, в той стороне у нас восток. А, гляди, зорька вечерняя… — С удивлением Олег указал на этот удивительный феномен.

— Все находится на своих местах, — изрек белобрысина, Гоша этот, величайшую мудрость. — На востоке всегда всходило солнце, на западе садилось. А вообще-то, как твое настроение? — неконкретно как-то он поинтересовался.

— Город замечательный, настроение — под стать городу! А как ты думаешь, ребята уже прибыли на Русский остров?

— Пожалуй, едут еще.

— А как думаешь, девчонки там собрались или нет?

— Вот… Заносит тебя… Ну, пришли ребята на Русский остров. Ну, собрались девки в компанию — чего им не собраться! А ведь я тебя о другом спрашиваю. Тебе не кажется, что нам с тобой пора где-нибудь заправиться? Перекусить-то, а?

— Ну, дак это само собой! Когда парни пригласили переночевать да поужинать — у меня аж засосало под ложечкой. С тех пор и соображаю: где заправиться?

— И что надумал?

— А вот что надумал. Проходили мы мимо одной пельменной. Там еще цыган пел…

— Тебе все хихиканье, а я серьезно.

— Дак куда еще серьезнее: чем не еда — пельмени? Думаю, нам и цыган не помешает.

— О! А ты знаешь, сколько слупят за этого цыгана? А сколько у нас с тобой осталось, знаешь? — Гоша сощурил глаза.

— А сколько? — Олег покосился на Гошин внутренний карман, где лежали их общие неприкосновенные запасы.

— Только дотянуть до Южно-Сахалинска. А ведь до него еще поездом надо.

— И хорошо, Гоша, там подъемные выдадут.

Олег был уверен, что в Южном их ждут как пирога из печки. Гоша молча соображал и прикидывал, к этому обязывала его должность начхоза. Восьмидневная дорога со скудным питанием заставляла думать о горячей и какой-нибудь необыкновенной пище. Ну, пельмени-то тут подошли бы как раз. Да и послушать бы этого цыгана — отключиться бы от всего на свете: от дороги, от того что ждет впереди. И забыть бы о своих тревогах.

Такие вот соображения привели их к стоящему на перекрестке улицы с вздымающимся в гору переулком старинному одноэтажному кирпичному дому с высоким крыльцом. Сверху, над дверью, привлекает внимание прохожих подсвеченная лампочкой фирменная надпись: «СИБИРСКИЕ ПЕЛЬМЕНИ». Из приоткрытых оконных створок слышались звуки плачущей скрипки. Миновав тамбур и прихожую, друзья очутились в освещенном роскошной люстрой зале. Встретила их барышня в белой шелковой кофточке, черной юбке, с белым же, расшитым кокошником на голове.

— Проходите, молодые люди, вот свободный столик. Сейчас я вам принесу меню.

В звуки скрипки врывался громкий, с надрывом баритон немолодого уже, здорового и крепкого на вид, подгулявшего цыгана. Не выходя на пятачок эстрады, где музицировал на скрипке молодой человек в очках, возможно, студент какого-то учебного заведения, цыган один восседал за квадратным столиком, широко расставив ноги и раскинув большие руки, то и дело вздымаемые кверху от избытка чувств и душевного потрясения. В этом гудящем, хоть и не целиком еще заполненном зале цыган первым бросался посетителям в глаза и, нет, не выпадал из поля зрения, пока человек не уходил из пельменной. Очкарик заиграл знакомую с детства душещипательную воровскую «Мурку» — о сгубленной преступной «малиной» красавице. Склонив голову, цыган насупился, было видно, что такие мелодии ему не по душе. Но руки его, словно сами по себе, стали вздрагивать в такт музыке. И в неиссякаемый гул хмелеющих посетителей, и в мелодичный звон бокалов и рюмок, и в сдержанную мелодию скрипки вдруг ворвался надрывно-трагический голос пожилого цыгана:

Здравствуй, моя Мурка, Мурка дорогая! Здравствуй, моя Мурка, и прощай: Ты зашухорила всю нашу малину — И теперь по блату получай!..

— Вот вам меню, мальчики. Выбирайте, я скоро подойду. — Молодая официантка мелькнула и исчезла.

Гоша углубился в изучение меню. Салаты, биточки, бефстроганов, прочие гуляши — это все пропускал, как ненужное. Остановился на пельменях. Они были трех видов: с бульоном, с уксусом и со сметаной, но суть их была едина: они оставались мясными пельменями. Гоша сглотнул слюну… Взгляд его сместился в правую часть листка, где пропечатана цена каждого блюда. На один только миг. Потом опять возвратился туда же, надолго. Проводя в голове какие-то сложные расчеты, шевелил он густыми бровями, слегка приподнимая их, и, в конце концов, присвистнул.

— Тряхнем мошной, Гоша! — Олег подбодрил товарища.

— Тряхнем-то тряхнем, да с чем останемся? — тот глухо отозвался.

— Да ведь, Гоша! Сказал же татарин: аднава живем!..

— Выбрали, мальчики? — появилась опять красивая официантка.

— Выбрали! — Олег выпалил.

— Выбрали, — со вздохом и грустью в голосе подтвердил Гоша.

— Так. Я слушаю вас, — официантка улыбнулась.

Помолчав какое-то время, Гоша заказал:

— Пельмени. С уксусом. По две порции — гулять, так гулять…

— Записала. А пить что будем?

— Чай, — постановил Гоша.

— Та-ак. А горячительное: коньяк, водка? — вовсю улыбалась официантка.

Глядя на цыгана, Олег вспоминал заповедь первого своего тренера Ромашковцева: «Рюмка водки, ребята, — это месяц тренировки!» Гоша разделял Олегову трезвость, отказался от горячительного.

— Я так и знала, мальчики. Молодые еще. Ну, я вас обслужу мигом. — Она еще раз мило улыбнулась и упорхнула.

— А зачем нам мигом? — с запозданием Олег спросил Гошу и самого себя. — Ночь длинная, куда спешить? Сиди и слушай цыгана.

Похоже, студент был в ударе: репертуар его то и дело обновлялся. Задевая чувствительные струны души, скрипка так и пела, и становилось жаль всего-всего, что есть дорогого на белом свете: бестолковой жизни самой, при которой от всего родного и близкого, от милой девушки даже, ты уезжаешь на край света. Цыган пел зычным голосом:

Ех-хали на тройке с бубенцами — Вдали мелькали огоньки. А-ах-х! Кабы мне теперь — з-за вами — Душу бы развеять от тоски-и!..