За огнями маяков

Открытое Японское море поплескивало в борта «Крильона». Впереди была только вода и, как полог, раскинутое над ней чистое небо. Море и небо, и ничего больше. Владивосток уходил в туманную даль, стушевывался в дали и пропадал вовсе. Слева показался выступающий мыс с нависнувшим над водой скалистым берегом. На нем, сверху, далеко виден маяк с зарядным устройством, с лестницей для служителя. И невдалеке для него же избушка с домашними животными, с тишиной, с удобствами.

На фоне каменно-серых скал, если вглядеться, видны будто карандашом выписанные очертания застывших в неподвижности сторожевых кораблей. По борту слева откуда-то явилась идущая поверху подводная лодка стального цвета. Публика на корабле обступила левый борт, приветственно помахала. Невдалеке от советской границы, в Корее, неспокойно, идет война. Японское море нашпиговано американскими кораблями: везут орудия, танки, боевые самолеты. Не потому ли наша подлодка сопровождает корабль? Долго идет рядом с «Крильоном», возможно, на всякий случай прикрываясь ее корпусом. Но вот, наконец, отходит в сторону и, сливаясь с поверхностью моря, теряется из виду…

Ушел и скалистый берег с возвышающимся мысом. От Владивостока и бухты Золотой Рог осталось одно теплое воспоминание. Море сделалось однообразным и неинтересным, публика разбрелась по всему кораблю. Вдруг кто-то воскликнул:

— Касатки!

Другие подхватили:

— Касатки! Касатки!

По тому же, левому борту, куда снова кинулись пассажиры, прошли касатки, обгоняя корабль, — кильваторным строем штук пять, одна за другой. По неясному какому-то сигналу (определенно же — по сигналу!) одновременно вздымались, спинными плавниками вспарывая воду.

Промчались и все. Как будто ничего и не было.

К обеду корабль погрузился в туман. Солнечный свет померк — образовалось безмолвие. Мгла становилась гуще, на палубе стало сыро и холодно. Впереди, как и справа, так и слева, ничего не видно, корабль подавал сигналы густого, низкого тембра, на душе от них делалось тревожно. На полубаке сгрудились мужики — всматриваются в даль. Кому-то померещился впереди огонек, на это сообщение корабль отозвался новыми гудками.

По доверительным сказам мужиков, по-свойски разбирающих международные события, понятно, что иные из них повоевали и с немцами, и с японцами — форсировали хребет Большой Хинган. Освобождали и Сахалин, и Курилы. Некоторые даже, защищая своих соседей — корейцев, китайцев, столкнулись с американцами. Сейчас едут на край земли, чтобы спокойно пожить. Просто жить. Достаточно уже понюхано пороху…

Полосу тумана, по-видимому, проходили успешно: стало светлеть. Показалось, наконец, долгожданное солнце, оно и топило, и рассеивало остатки тумана, возвращая доброе настроение. Мир делается чист и прозрачен, солнце грело руки, плечи, осязаемо прикасалось к лицу. Все вокруг — и на палубе, и на море — оживало, душа успокаивалась.

Молодой матрос с лихо закрученным чубом и до блеска надраенной ременной бляхой суетливо переходил от борта к борту, что-то высматривал — что-то, возможно, недоступное для понимания сухопутным его сверстникам. Проносясь мимо Гоши и попутно заглядываясь на девушек, с которыми Гоша общался, невежливо задел его плечом и с неприступным видом прошествовал мимо — знай наших! Почуяв Гошино и Олегово к себе внимание, оглянулся, встретился глазами — ух ты! Уж не искры ли посыпались?

— Вот, и на корабле имеются хамы. Свои хамы — жизнь, как жизнь, — Олег отметил это и покачал головой.

К вечеру, когда слева по борту горело закатное солнце и палуба медленно остывала, опять она наполнялась людьми. Толкаясь среди них, Олег совал нос во всякие закоулки на корабле от машинного отделения до кормы, где на тросе опущен в воду заинтересовавший его эхолот. Вокруг все было занимательно и интересно — не корабль, а мечта: плоскодонный, речной, а за нехваткой килевых приспособлен к рейсам в Дальневосточном море. Олег притрагивался к гладкой и теплой деревянной поверхности, ласково поглаживал ее рукой. У ведущей к капитанскому мостику лестницы увидел известного уже матроса с лихим чубом: тот, не замечая Олега, заинтересованно беседовал с какой-то симпатичной девушкой. Высокая, фигуристая. Еще и распустила волосы! О! Ну, конечно, это же Эмма завладела вниманием молодого матроса. Тот торопился сказать ей что-то важное, а ей, похоже, было не до этого: она будто куда-то спешила. Упершись рукой в стенку, он загородил ей дорогу и в чем-то горячо ее убеждал. Глаза ее блуждали по палубе. И встретились они с Олеговыми. Это были глаза: большие, карие! Увидев Олега, они будто повеселели.

— Олег! — она воскликнула. — Ну, Олег же! — капризно повторила, когда тот, не обратив внимания, хотел пройти мимо.

Вернулся, подошел.

— Добрый вечер!

Матрос опустил руку.

— Не такой добрый, когда тут болтаются всякие… — И посмотрел на сверкнувшего глазами Олега.

— Олег, я ищу вас, по всему кораблю прошла, — девушка перебила звонко. — Идемте кушать, Олег! — Она бесцеремонно взяла его под руку. — От этого приставалы иначе не отвяжешься, — тихо объяснила свое вольное обращение с ним, едва знакомым парнем.

У теплой трубы, возле чемоданов и сумок, ожидали их девушки и Гоша Цаплин. Подали голоса, когда их увидели. На импровизированном столе со скатертью-самобранкой, разложены лук, помидоры, вареная картошка, селедка; наготове стояли два термоса с чаем, горка пиленного кубиками сахара. Предстояло торжество с разговором, с едреным смехом! Выделялся заливистый смех Эммы, она при этом откидывала голову назад. Проходя мимо, щеголеватый матрос к ней все присматривался, уходя, оглядывался на нее.

Между тем надвигалась ночь: в высоком небе проклевывались звезды, тихо между собой перешептываясь, заселяли они небесный шатер, бледно освещали палубу и весь мир вокруг. Запад горел, туда еще не пришла ночь, там солнце, там смеются и печалятся люди, играют и шалят дети. Не верилось, что там, где горит закат, в трудах и хлопотах живет нищая Россия.

На мачтах, на капитанском мостике и палубных надстройках загораются огни, открытая палуба перед рубкой озаряется направленным светом лампочек. Освещенный корабль со всех сторон обступает кромешная, шумящая за бортами тьма. Посреди мрака ночи и холодных волн теплоход кажется светлым, бегущим по волнам оазисом. После не вполне внятных команд по местному радио картину полного благоденствия завершает вдруг вырвавшаяся на простор танцевальная музыка. Бодрая, пылкая «Рио Рита».

Из кают и спальных твиндеков, из обжитых вербованным людом закоулков молодежь тянулась к выделившемуся на палубе светлому кругу. На душе делалось радостно, хотелось распрямиться, выйти из-за приютившей теплой трубы на свет, к людям.

— Ну, что, девки, танцуем? — поднялась встрепенувшаяся Людмила.

— Танцуем! Танцуем! — девки обрадовались.

— Олег, я с вами! — объявила Эмма, когда все зашевелились и поднялись.

— Может, я не умею? — Олег отозвался.

— Давайте заливайте! Да я научу, если что…

— А я — с Гошей, — Людмила подбодрила Олегова друга.

— Хо! — тот воскликнул. — Вот я-то и правда не умею.

— Ну, и я тоже… не очень. Так что подучимся.

Освещенный крут на палубе был уже наполнен танцующими, которых еще добавлялось с разных боков. Неожиданно объявился форсистый матрос, отгородивший Эмму от Олега.

— Нет! Нет! — та замотала головой. — Я — с Олегом!

— Слышали желание девушки? — Олег за руку повернул матроса к себе. Тот медленно высвободил руку.

— Желанье? Вы пассажиры, а я, можно сказать, хозяин. И я ее пригласил!

Олег приблизился к нему, сказал негромко:

— Она не хочет с тобой танцевать, парень!

— Не хочет, а задницей крутит… — так же негромко заявил матрос.

— Это ее дело.

Матрос вдруг сузил глаза:

— За дешевку мазу держишь?

— Кто дешевка? По фене ботаешь, а кодекс-то знаешь?

— Какой?

— Насильно мил не будешь — вот какой. Этот танец она танцует со мной.

— Хорошо, — матрос уступил, но предупреждающим тоном: — Приглашу на следующий.

Танцевала Эмма легко, но на первых порах, видно было, приспосабливалась к Олеговой манере.

— Вы умеете… Но я пока не прилажусь.

Музыка была веселой, радостной, держал он партнершу за гибкую талию, Эмма скоро освоилась и стала удивлять Олега свободой танца. Потекла беседа.

— Мы с вами толком не познакомились.