За огнями маяков

— Это же страшно — на подножке…

— И опасно!

Ну, чего страшного, если с четырнадцати лет осваиваешь поезда, подумаешь, подножки, площадки! И даже крышу!.. На лице его, и в ушах, и в уголках глаз — следы угольной пыли, сивые волосы раскосмачены. Пошел он умываться. И за расческой руку протянул Олегу. Аккуратный товарищ.

А Воля с Иннокентием все не возвращались. Поглощала она вдохновенные мысли отпускного товарища. Иннокентия этого. Была занята-презанята. Демонстрировала очаровательную улыбку. Олег якобы иронически, но и не без тревоги, усмехнулся.

Ничего, вернулись, в конце концов. Воля укоризненно поглядела на Олега. Показала синяк на руке.

— Откуда это? — он спросил.

— От верблюда, — сердито ответила.

Догадался, что это ее рука подвернулась, когда он догонял подножку вагона.

— Ох, виноват! — покаялся с опозданием.

Устремленные на него глаза были обижены, но волна доброты уже стирала с лица холодную строгость; независимо от ее сурового взгляда лицо уже просияло. Отходчиво сердце, — отметил про себя Олег. Что-то вроде «Больше не буду», — пробормотал он, дотронувшись до ее руки. И она кивнула ему. Простила, выходит.

20. Анекдот

И собрались наконец все. Последним явился старшой, дядя Микола. Выходил на этой захолустной станции что-то купить. Выложил на столик в зеленых капустных листьях жареную рыбу.

— Куштуйтэ, дивчатка, пробуйтэ, — заговорил по-хохлацки.

— А сами?

— Та я до нее равнодушный.

— А она чем-то пахнет, — чей-то голосок пискнул.

— О, то ж сам байкальский омуль! — возразил дядя Микола. — С душком вин же ж само то.

Говорит он по-русски, на хохлацкий переходит для колорита, чтоб не забыла молодежь, с кем имеет дело.

— Тай вы ж, хлопци, давайте, — пригласил Олега с Гошей.

Омуль всем понравился. Не костляв и тонок на вкус, не сравнить с завалившей все прилавки треской. Все сошлись на этом мнении.

Распрягайте, хло-опци, коней, тай лягайте па-ачивать, —

начал Олег всем знакомую хоровую песню.

Иннокентий было замахал рукой (на Олегову инициативу он всегда махал рукой), да дядя Микола поддержал Олега: «Давай-давай!» И девчонки подхватили:

А я пий-ду в са-ад зэлэни-ий, в сад криниченьку ка-апа-ать.

И Гоша подтягивал, только не громко, чтоб, чего доброго, не уличили, что ему медведь наступил на ухо. Какому же русскому не знакома эта хохлацкая песня? И наши, сибирские, к примеру, разве их не поют на той же Украине, как свои?

При случае Олег поет и свои. Давние, родные. Потому что они впитались в кровь с самого детства.

Глухой неведомой тайгою, Сибирской дальней стороной Бежал бродяга с Сахали-ина Звериной узкою тропой.

Задумчивую эту отцову песню он певал еще, когда бегал босиком. А в этой дороге на Сахалин будто сама она ему просилась на язык. Все уже знали, что они с Гошей едут далеко, на Сахалин, и, по-видимому, им даже сочувствовали. Кому из этой компании было ведомо, что они сами себе выбрали эту дорогу и эту судьбу? И подпевали, несведущие, в тон Олегову настрою. Воля, он заметил, по-прежнему отводила глаза; теперь они ему не казались прилипчивыми, наоборот, хотелось встретиться с ними, уловить момент, когда она наставит свои красивые зеленые глазища. И, улыбаясь, посмотреть на нее. Пели «Славное море, священный Байкал», на правах знающего песню Олег запевал, и она подхватывалась и сливалась в одно целое и достигала каждого уголка вагона. И слаженно поющим молодым людям казалось: как они славно поют, какие они молодцы!..

А за окнами все бежит назад, в невозвратную даль. Все бежит: что было, что прошло и что никогда уже не вернется… Но неужели не вернется? И родители, и Уфа, и Леночка — неужели не вернутся? Но почему все уходит? Почему бы не вернуться назад?

За окном все бежало и летело, и колеса перебирали и перестукивали на быстром ходу, и на сибирском гладком просторе вагон заносило то в одну, то в другую сторону. Теперь уж начались и горы. Слева то и дело открывался плеск бесконечной водной стихии, справа возвышались покрытые лесом скалы, иногда, впрочем, перебегавшие через пути, налево и закрывавшие от путешественников вид сверкающего озера.

Звенели и щебетали девичьи голоса, каждая из говорящих вспоминала что-то значительное в своей жизни. В их рассказы врезались и голоса спорящих Гоши и Иннокентия, отстаивающих каждый свою точку зрения на жизнь и на счастье. Ушей Олега достигал занудливый, поучающий голос конторского служащего, Иннокентия этого, и упрямая и неуступчивая настойчивость Гоши Цаплина.

От воспоминаний, похоже, Олег расчувствовался, созерцал сцепленные на своем колене руки. Но нет, это не дело — тужить, когда находишься в кругу товарищей, когда проживаешь вместе с окружающими такую интересную дорогу. Не дело, нет!

С подачи дяди Миколы о том, что скоро им предстоит проехать много тоннелей, разговор плавно перешел на них. Олег убрал руки с колен, стряхнул с себя теплившиеся воспоминания. Поднял голову:

— Братцы, анекдот вспомнил!

— Какой же ж к черту? — перебил Иннокентий. — Идет балаканье за жизнь, каки ще анекдот?

— А ты не перебивай! — встрял Гоша Цаплин.

— Не перебивай! Пусть расскажет! — поддержали девчонки.

— Давай, рассказывай! — настоял и дядя Микола.

— Ехали, значит, в поезде, в таком же вот купе четверо: юная девушка, пожилая дама, разбитной парень. Еще был там поучающий всех; ну, такой, как наш Иннокентий… То и дело всех наставлял.

— Ты ж хотел этот самый!..

— Не перебивай! — хохотнул дядя Микола.

— Ехали, ехали, и на пути у них — тоннель. Поезд вошел в тоннель, и в темноте расслышались такие звуки: сперва — поцелуй, потом — удар. Как будто кто-то кому-то влепил затрещину. И вернулся свет, и в купе установилась тишина.

И каждый исподволь стал оглядываться. И обнаружилось, что у этого у «Иннокентия» горит щека…

— К-какую чепухню н-надумал! — Иннокентий взорвался.

Девчонки захихикали, дядя Микола рассиялся на всю катушку, прищурясь, слушал Олегов сказ.

— Тут повторяюсь я: парень-то этот разбитной был чудак по натуре и выдумщик. В темноте он чмокнул себя в руку и отпустил занудливому этому… Ему, значит, отпустил оплеуху. — Пропустив мимо злую реплику Иннокентия, Олег продолжил: — И вот бабушка, блестя глазами, очками ли, подумала: «Молодец девушка. Не далась в обиду, умеет постоять за себя».

Воля вдруг рассмеялась звонко. Подруги, на нее глядя, тоже озарились улыбками.

— А пострадавший, с горящей-то щекой, соображает: «Этот шалопай, этот недоучка, — Олег подражал голосу Иннокентия, — он же в темноте нахально поцеловал ее. А она, понимаешь, ну, съездила по физиономии. И лично мне…»