За огнями маяков

— Гляди, не нарвись на удар, будь острожен, — сказал ему Гоша. — И береги силы: за дорогу-то потерял форму.

Судья на ринге был худосочный, но подвижный и со звонким голосом. Он сделал бойцам напоминание о правилах боя, велел пожать руки. Прозвенел гонг. Противник потряхивал плечами и, играя мышцами, шел вперед. Уходя в стороны, Олег кружился, все время оставаясь в центре ринга. Зорко наблюдал за противником: чем черт не шутит. Техникой владеет, но разбросан и, похоже, самонадеян. Бьет правым прямым, удар сильный, но медленный, уйти не трудно. Уходил в последний момент, чтобы противник проваливался. «Что еще, какое может быть продолжение? — Олег себя спрашивал. — Если ничего больше, то бой станет бесцветной тягомотиной. Вот разве попробовать самому…»

Размахивал левой, правая была, как на привязи. С угрожающим видом Шацкий пер на Олега, готовый сокрушить или выкинуть за ринг. Создавалось впечатление, что он силен и активен, и противник его боится. Приготовившись нанести решительный удар правой, начинал с замаха левой рукой. На одном таком замахе Олег прервал его атаку: нанес удар левой же. Встречный. Противник казался выбитым из намеченной колеи и сколько-то растерялся, но по предварительному ли настрою, по физическому ли началу атаки, все же стал бить правой рукой. Олег сделал шаг назад и, оттолкнувшись правой ногой, ударил его, провалившегося, почти открытого, правой рукой. Попал по челюсти — у Шацкого подломились колени. Упал. Судья стал считать, торжественно, звонко, голос разносило по всему огромному залу, отражаясь от высокого, светлого, куполообразного деревянного потолка. Зашевелился Шацкий, приподнялся сперва на одно колено. И встал. Но его повело куда-то в сторону — снова упал. Судья продолжил счет — голос опять разносило по всему залу. Счет «девять» застал Шацкого стоящим на четвереньках, и судья произнес: «Аут». Публика встала, многие приблизились к рингу, смотрели на статного, рослого и хорошо сложенного мужчину, держащегося теперь обеими руками за подстилку в ринге. В конце концов, поддерживаемый с одной стороны секундантом, с другой Олегом, он пошел в свой угол.

Раунд между тем закончился, хронометрист посчитал нужным дать гонг. Олегу, как полагается, объявили победу. Поднырнул он под канаты, подошел к своему товарищу.

— Вот! А ты боялся, Гоша…

Публика окружила Олега, спрашивала, откуда прибыл, когда, еще что-то спрашивала. Девушки-попутчицы, извещенные и приглашенные Гошей, тоже пришли поболеть. Когда Олег положил противника, они кричали и визжали от радости. Первая с поздравлениями подскочила Эмма, обняла, поцеловала — на весь зал звенел ее голос. Потом подошли Люда, Нина, жали руку.

Подошел и Полугар из управления трудовых резервов.

— Ну, вот, Олег, вы здесь показали себя замечательным боксером. Теперь работайте, тренируйтесь и ждите вызова, как мы с вами договорились. Виктору Владимировичу я доложу, как прошел бой. Ну, и что в вас мы не ошиблись… Да сюда пришел и его заместитель Шуранов, — он тоже доложит. А вот он и сам идет…

— Как приехали, сразу же, сходу включились в нашу спортивную и общественную жизнь — как тут не радоваться! Поздравляю, поздравляю — и с признанием вас, как специалиста! — Шуранов улыбался, жал руку.

Расходились, сопровождаемые публикой. С девушками гуляли в парке. Обошли озеро, вспомнили дорогу, смеялись, только смех был не очень радостный: предстояло расставание и, возможно, надолго. Бродили по аллеям, ели сахалинское мороженое, в кафе выпили бутылку шампанского, пообедали. Эмма держалась Олега, о чем-то его спрашивала. Дала ему свой новый адрес. Они были распределены по станциям, утром двое, Нина и Эмма, отбывали к месту работы. Людмилу оставили в Южно-Сахалинске.

4. Камышев перевал

После Долинска поезд покатил по равнине вдоль берега беспокойного Охотского моря. Когда шли близко у моря, видели, как волна плескала в серые камни и, белопенная, катилась по берегу вслед за поездом. Поезд удалялся от берега, пропускал меж собой и морем огромные валуны и скалы и вывешенные для просушки рыбацкие сети. И опять, сверкая на солнце и слепя глаза, море сопровождало долгим, тоскливым однообразием.

На станциях сходили и садились новые люди — взрослые, дети, недавно прибывшие из глубин России и, как видно, уже приспособившиеся к житью в холодных зимой, в отапливаемых чугунными буржуйками японских домиках. Отапливаются они, как повелось у японцев, добываемым здесь же, на острове, каменным углем. Зимой поезда не ходили, шахты стояли, лес не добывался. Уголь, продукты питания и необходимые товары заготовляли с осени. Японцы, видно, не на века обосновывались: ожидали, что, возможно, придется им уходить с русской земли. Пока владели Южным Сахалином и Курилами, вывозили в Японию уголь, лес, рыбу. Здесь их работники зимовали. После обильных снегопадов и шквальных ветров по траншеям в снегу ходили к соседям в гости. Ели тушеный рис, мясо, рыбу, другие морские продукты. Пили саке. Ожидали, когда снег сойдет и освободит их жилища.

Так жили и в Южно-Сахалинске — красивейшем городе. Зимой он тоже погружался в спячку: работали только телеграф, почта, гостиницы, где останавливались горнолыжники, магазины, рестораны, школы с просторными спортивными залами… Достопримечательность — парк с озером. Лодки на нем по восточному образцу с деревянными силуэтами волшебных птиц на носу. В парке есть танцевальная площадка, кафе на берегу озера и ресторан над бурлящим потоком. Аллеи приводят гуляющих к естественному лесу, примыкающему к горам. С гор открывается вид на мерцающий в солнечных лучах город.

К конечной станции Победино подъехали часам к пяти вечера. Вышли, огляделись. Солнце спряталось за тучи, начинал моросить дальневосточный бусенчик. Все было мрачно, не видно никакого просвета. С гор дул сырой ветер, чреватый мелким дождем, то и дело наносимым порывами ветра. Говорят, за день здесь изменяется погода по несколько раз: с утра солнце светит, а к обеду соберется дождь. Избы поселка рассыпаны по пересеченной местности, и он едва воспринимается населенным пунктом. На этой конечной станции и вблизи железнодорожной ветки нет вокзала, укрыться негде. В августе сорок пятого, при взятии у японцев этого пограничного поселка, геройски погиб молодой русский офицер, капитан Смирных. Захолустная эта станция и захолустный поселок впоследствии будут названы его именем.

Дальше поезд не идет. Японцев далее не было, железная дорога не построена. До Александровска теперь добираться автобусом. К месту, где собираются желающие уехать, к скамейкам, сверху прикрытым крышей-времянкой, подходят и уныло разбредаются люди.

— Автобуса сегодня не будет, на трассе прошел ливень, — безнадежно сообщают оставшиеся.

— Может, он завтра пойдет… А пока… — заикнулся улыбчивый мужчина средних лет с копной черных кудрей на голове. Под серым пиджаком у него толстый шерстяной свитер, в руках держит, прижимая к себе, куклу с закрывающимися глазами: в Южно-Сахалинске купил в подарок дочери.

— Есть тут какая-нибудь хата переночевать? — поинтересовался Гоша.

— Нет, конечно! Ну, здесь вот разве… — хохотнул кудрявый и улыбчивый, указывая на небольшую беседку с двумя скамьями под крышей-времянкой, где собирались по десять-двенадцать человек, постоянно меняющихся. — Камышев перевал сейчас не проскочишь. А еще какая будет ночь…

Мужчина с куклой говорил загадками, упускал подробности, которые могли заинтересовать приезжих. Хотелось его спросить: что это за Камышев перевал? Почему его не всегда можно проскочить? Но, не испытывая желания общаться с ним, просто ли солидности ради, будто уже не раз здесь бывали, парни помалкивали. Предстояло провести ночь под этой крышей — многого тут наслышишься, возможно, и про Камышев перевал.

Небо обложено рыхлыми, шевелящимися облаками. Мелкий дождь с ветром не оставлял на ночь никаких светлых надежд. Черные шинели свои парни застегнули на пуговицы, будто раз и навсегда на этом решили проблему тепла.

— Подремать бы, да лавочка коротка, — помечтал Гоша.

— И, понятно же, — занята, — пожалел Олег.

Сколько прошло томительных минут? Или часов? — сказать трудно. Но гул груженой бочками машины-трехтонки, остановившейся вблизи от крыши-времянки, на какое-то время вывел всех из оцепенения. Молодой водитель среднего роста, в военной гимнастерке и брюках галифе защитного цвета, — похоже, недавний солдат, вылез из кабины, прошел к унылой толпе ожидающих. Что-то спрашивал, о чем-то говорил, люди один по одному подходили ближе, осмотрев машину, отваливали в сторону, под не шибко надежный этот навес. Сидящие под крышей спрашивали, о чем шел разговор.