За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье

Начал он с Кокоши. Попугай был пташкой далеко не безобидной, драчливый задира, он мог за себя постоять, в чем некоторые мои друзья и знакомые имели возможность убедиться на собственном опыте. Эта милая птичка при первой же попытке ее приласкать платила наивным добрякам жестокими ударами массивного клюва, оставлявшего на коже пострадавших большие болезненные ссадины, наиболее же настырные рисковали остаться без глаза. Честно говоря, мне давным-давно следовало с попугаем расстаться, тем более что подарила мне его дама, обликом и характером до смешного схожая с этой птичкой. Дама ежедневно осведомлялась по телефону о состоянии здоровья попугая, время от времени навещала меня, подолгу воркуя со своим любимцем, с которым была вынуждена расстаться по причинам сугубо романтическим — новый муж дамы, едва лишь став таковым официально, категорически потребовал «чертову птичку ощипать и вышвырнуть из дома к чертовой матери». За время, потраченное им на ухаживания за своей будущей женой, злодей-попугай оставил подлизывающемуся к нему кандидату в мужья добрый десяток глубоких шрамов. Стойкость, ангельскую кротость и долготерпение соискатель вынужден был проявлять потому, что даме нравились мужчины, которые восторгаются ее питомцем, угощают его яблоками и апельсинами, ласкают его, оказывают ему иные знаки внимания. Те же поклонники-кандидаты, кто пытки попугаем не выдержал, безжалостно отсеивались и испарялись. Нынешний муж все испытания, уготовленные ему зловредным Кокошей, выдержал с честью, зато, придя из загса, тотчас же на нем отыгрался — изгнал своего мучителя, и расстроенная супруга, зная о моей любви к животным, принесла попугая мне, заклиная ни в коем случае никому его не отдавать. Так опальный Кокоша поселился у меня и в благодарность за предоставленный ему приют в первый же день располосовал мне указательный палец на правой руке до самой кости, после чего следовало бы указать этим пальцем Кокоше на дверь, но сделать это я так и не решился…

Прижился попугай быстро. Чтобы обезопасить своих гостей, оградить их от неприятностей, я повесил на клетку табличку «Руками не трогать». Несмотря на это, а возможно, именно поэтому, все мои друзья и знакомые поступали наоборот и соответствующим образом Кокошей вознаграждались, после чего мнение о птичке конечно же изменяли. Любил попугая один лишь Васька, но, как выяснилось, из сугубо корыстных соображений.

Две недели Вася учил попугая некоторым специфическим выражениям, составленным из слов русской ненормативной лексики. Кокоша оказался очень способным учеником, а Васька — талантливым педагогом, и когда однажды попугай, стараясь привлечь внимание собравшихся гостей — «обмывали» новую книгу маститой поэтессы, — произнес длинный монолог, цели своей он, безусловно, достиг. Реакцией был гомерический хохот присутствующих, поэтесса, хоть и сочла себя оскорбленной, смеялась громче всех, однако ее спутник, известный литературный критик, демонстративно встал из-за стола и ушел не попрощавшись, яростно хлопнув дверью. Сидевший рядом с ним Николай подошел к клетке, постучал пальцем по затейливой дверце:

— Что ты такое несешь, птичка Божья? Тебе не стыдно?

На это задетая замечанием художника «птичка Божья» отреагировала незамедлительно, изрекла то, чего любители попугаев на Руси веками от них добивались:

— Дур-рак! Дурак!

С появлением в доме обезьянки попугай повел себя еще более вызывающе, встречал ее громкими криками и орал так, что приходилось устраивать ему ночь среди белого дня — накидывать на клетку темное покрывало, лишь тогда Кокоша успокаивался и умолкал. Фока на крики попугая не реагировал, вел себя так, словно того не существует в природе. Я не понимал, отчего тревожится попугай, тем более что хитрец Фока держался по отношению к птице в высшей степени корректно, ничем себя не скомпрометировав.

А попугай волновался все больше и, очевидно, на нервной почве начал в неурочное время линять, хотя вылинял совсем лишь недавно. Забеспокоившись, я понес его на консультацию к ветеринару, заверившему меня, что попугай в полном порядке.

Тем не менее линька продолжалась, причем линял попугай как-то странно, терял по одному перу ежедневно, и каждый раз, возвращаясь домой с работы, я находил на полу перо. Мало того, Кокоша удивлял меня все больше и больше, я обнаружил, что линяет он как-то избирательно, теряет только хвостовые перья — других я не находил. Марк, узнав об этом, задумался, но ответа на поставленный вопрос так и не нашел, пожал плечами, то же самое сделал и потревоженный мной ветеринар, честно признавшийся, что с подобными явлениями сталкиваться ему не приходилось.

Однажды все разрешилось, притом довольно просто: отправившись в редакцию, я вспомнил, что забыл рукопись, которую меня попросили отрецензировать, и вернулся домой с полдороги. Еще в прихожей я услышал отчаянные крики Кокоши и, предчувствуя недоброе, осторожно приоткрыл дверь. Пристроившись рядом с клеткой, Фока запустил туда свои ручонки, одной держал попугая за шкирку, а второй дергал его за хвост. Попугай орал, отчаянно хлопал крыльями, наконец Фока отпустил его и спрыгнул на пол, зажав в мохнатом кулачке вырванное хвостовое перо. Последнее! Позднее, мысленно прокручивая как киноленту эту сценку, я готов был поклясться, что Фока садистски ухмылялся.

Как ему удавалось просовывать руки между частыми прутьями клетки, избегать разящих ударов острого клюва попугая, так и осталось загадкой. Попугая пришлось немедленно эвакуировать на кухню, а линька тотчас же прекратилась. Лишившийся хвоста Кокоша, претерпевший адские муки — когда у тебя выщипывают по перышку, в этом приятного, согласитесь, мало, сделался после всего пережитого совершенно несносным, характер его испортился вконец, даже меня, своего кормильца-поильца, Кокоша постоянно клевал, не давал чистить клетку, Фоку же он просто видеть не мог.

А Фока на попугайские переживания, как говорится, чихал, и если страдал, то только лишь из-за отсутствия объекта приложения сил, который так приятно и сладостно было дергать за хвост. Справедливости ради замечу, что садистские наклонности Фока проявлял только по отношению к злосчастному Кокоше, — быть может, попугай раздражал обезьянку своими скрипучими криками, а возможно, однажды, когда общительный Фока захотел познакомиться с ним поближе, просто-напросто долбанул его клювом.

По-иному складывались отношения обезьянки с Капой, их можно было смело охарактеризовать как любовь, вспыхнувшую с первого взгляда, причем любовь обоюдную. Капа была на редкость доброй, ласковой, бесхитростной, совершенно безобидной и покладистой собачкой и, несмотря на свое охотничье предназначение, обожала все живое. Ее же любили все без исключения собаки, жившие в нашем доме, а она со всеми находила «общий язык», и даже сварливая леди с восьмого этажа, которую хозяева никогда не спускали с поводка во избежание грызни, завидев Капу, приветствовала ее, радостно виляя хвостом. Капа умудрялась дружить даже с надменным Яго, хотя всех прочих собак, невзирая на их породу, пол и возраст, кот безжалостно драл острыми когтями, смело вступал в бой, набрасываясь первым, и собаки обходили его стороной. С Капой же Яго не только играл, но и ел с ней из одной миски — сначала быстренько очищал свою, а затем нахально подходил к Капиной и, оттеснив деликатную собачку, полировал ее мисочку до зеркального блеска. Капа всегда уступала коту, скромно отходила в сторонку и ничуть не обижалась, когда этот наглец выхватывал у нее из-под носа самые лакомые кусочки.

Зимой, особенно в морозы, кот и собака спали на кресле, тесно прижавшись друг к другу, эта трогательная картина умиляла всех, кому довелось ее увидеть; поэтому ничего удивительного не было в том, что Капа и Фока подружились. Целыми днями обезьянка и собака бегали друг за дружкой, гонялись за мячиком, а когда коротконожка Капа уставала, в изнеможении растягиваясь на своем матрасике, Фока садился рядом, укладывал ее голову себе на колени и тщательно перебирал ей шерстку тонкими пальчиками, не выискивал блох или кристаллики соли, как это делают многие обезьяны, и даже не перебирал, а скорее гладил собаку по голове, водил пальчиком по ее лбу и бровям.

— Сцена, достойная кисти художника! — восхищался Николай. — Как жаль, что я не анималист.

Фока очень привязался к Капе и всякий раз нервничал, переживал, когда я отправлялся с ней на прогулку.

Непростые отношения сложились у Фоки с Яго, озорная обезьянка издевалась над ним как хотела. Кот в долгу не оставался, пускал в ход когти, но Фоку это не останавливало. Игривая озорная обезьянка, познакомившись с Яго, сразу же попыталась если не подчинить его себе, то, во всяком случае, держаться с ним на равных, но Яго не был таким простодушным добряком, как Капа, характером обладал не ангельским, жил сам по себе и своих соседей по квартире — всех, включая и меня, — как говорится, в упор не видел, поэтому Фокино панибратство было сразу же пресечено; хотя иной раз, пребывая в неплохом настроении, плотно поев, Яго был не прочь поиграть с мячиком или привязанной к стулу бумажкой на веревочке. Лучшим времяпрепровождением для Яго было лежать где-нибудь в укромном уголке, наблюдая за происходящим вокруг. Казалось, кот дремлет, но он не дремал, а бдительно контролировал каждое движение кого бы то ни было.

С попугаем Кокошей отношения у Яго были выяснены значительно раньше. Увидев Кокошу, Яго плотоядно облизнулся и вознамерился им пообедать, но был застукан Васькой на месте преступления и подвергся тому, что Васька называл «воспитательной работой». Воспользовавшись тем, что я на кухне жарил яичницу, Василий схватил кота за шиворот и хорошенько потер его носом о прутья клетки, в результате чего Яго Ваську возненавидел, но подходить к Кокошиной клетке отныне не рисковал.

Долгое время кот относился к обезьянке настороженно, попытки Фоки подружиться с ним отвергал, Фока, в свою очередь познакомившись однажды с острыми когтями Яго, предпочел держаться от него подальше. Куда больше обезьянку напугало злобное шипение рассерженного кота, вероятно ассоциировавшееся у Фоки с шипением змеиным, а змей он, как и большинство млекопитающих, очень боялся.

Тем не менее, хотя кот и обезьянка пылких чувств друг к дружке не испытывали, между собой они не конфликтовали, хотя не спускали друг с друга глаз; особенно контролировал каждое движение обезьянки Яго, и у него были для этого основания, ибо, когда Фока слишком уж расходился, а такое случалось почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день, ему становилось море по колено и Фока вытворял что хотел. Именно в эти минуты с полок летело все, что могло быть оттуда сброшено, обезьянка сломя голову носилась по комнате, совершая головокружительные прыжки, запамятовав мои запреты либо презрев их, маятником раскачивалась на люстре, бегала взад и вперед, перелетая со шкафа на стол, со стола на тахту, с тахты на этажерку, на книжный стеллаж и тому подобное, повторяя все это снова и снова, могла запросто прыгнуть на что угодно, в том числе и мне на голову, что порой и проделывала. В такие минуты Фока так распалялся, что от него можно было ожидать чего угодно.