За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье

— Весь приплод забрал. Порядок. Давай теперь пенек искать.

Я шел, поминутно оглядываясь, дивясь поведению волчицы — отдать без сопротивления свое потомство! Ворона и та, защищая птенцов, норовит долбануть человека клювом по темечку.

— Чего зыркаешь по сторонам? Не бойся, не нападет.

— Неужто убежала?

— За нами топает, слышит, как эти в мешке шебуршатся: волки чуткие. До самого кордона нас проводит, только мы ей такого удовольствия не доставим. А вот, кстати, и пенек подходящий. Держи ружье. Волчиха объявится — жахни по ней дуплетом!

— Не появится. Если уж раньше не подошла, возле логова…

— Бери на всякий случай. Сейчас проверим ее нервишки…

Опустив мешок на землю, Гордеич вытащил волчонка, придавил горловину мешка сапогом, чтобы остальные не выскочили, и, размахнувшись, хватил звереныша об пенек. Что-то хрустнуло, лесник бросил обмякшее тельце на землю, нагнувшись, достал второго, убил и его.

— Стойте, стойте! Зачем?!

— Этих бандюг давить надо. Всех до единого!

— Даже детенышей?

— И их тоже. Волков жалеть — себе дороже, волки есть волки: мало того, что в тайге разбойничают, всю лесную животину переводят, так они еще и в деревни зимой приходят — коров режут, овец, поросят таскают. Что же их — миловать?

Гордеич выдернул из мешка волчонка, выругался, перехватил другой рукой, вытер проступившую на тыльной стороне кисти кровь:

— Зубы-то вострые. Ах, стервятина!

Повисший вниз головой волчонок слабо взвизгнул, мягко шлепнул удар, разбитая тушка задергалась на земле, а из кустов раздался жалобный вой.

— Гляди, гляди, паскуда! Скоро и тебе конец придет.

Глухой шлепок, еще один, агонизирующий звереныш шуршит в сухой листве. Глухой шлепок, еще один…

— Не убивай, Гордеич! Очень прошу. Оставь хоть последнего. Отдай его мне…

— Эх ты… — Гордеич сунул волчонка в мешок, покидал туда же все еще дергающиеся тушки, посмотрел на меня с сожалением: — Глупый ты человек. Книжки сочиняешь, а простых вещей не разумеешь: нешто волков жалеют?

Я не обиделся — Гордеича можно было понять.

Приказ о демобилизации застал меня на Дальнем Востоке. Вскоре я уже топтался на перроне станции Завитая, ожидая эшелон на Москву, поминутно оттирал побелевшие щеки и нос — трещал сорокаградусный мороз. На перроне гремел духовой оркестр, из переполненного вокзала в облаках морозного пара выходили люди в шинелях и стянутых широкими ремнями белых армейских полушубках.

— Гляньте, как отплясывает! Поднажми, вояка, не то замерзнешь!

Это относилось явно ко мне. Обернувшись, я увидел группу летчиков в кожаных, подбитых мехом «канадках», белозубые улыбки свидетельствовали, что проблем у этих ребят не существует. Беззаботный вид летчиков, их беззлобные шутки задели меня за живое, я огрызнулся через плечо и, услышав взрыв смеха, добавил еще кое-что. Позади тяжело затопали, я остановился.

— Юрец! Ты?!

Громадный человечище сгреб меня в объятия, стиснул по-медвежьи: серые решительные глаза, черные сросшиеся брови, ямочка на подбородке — предмет воздыханий одноклассниц. Сашка Лиходеев! Бесшабашный Сашка! Девять лет учились мы в одном классе. Потом война. Теперь он стоял передо мной — плечистый, сильный, лицо обожжено морозами и солнцем, багровый шрам на виске и лучистые морщинки у глаз говорили о трудно прожитых годах.

— Сашка!

Десяток отрывистых фраз, коими беспорядочно обмениваются давно не видевшие друг друга люди, — и все мои планы полетели к чертям.

— Ты в Москву, Юрец? Отлично. Дуй к военному коменданту, сдай билет.

— То есть как?!

— А вот так! С нами полетишь. Самолетом быстрее.

На аэродроме, в палатке, жарко пылал костер, с брезентовых, заросших курчавым инеем стенок покапывало — прямо в пущенный по кругу солдатский котелок. Летчики угощали меня консервированной американской колбасой и толстым шоколадом. Пушечный бас Лиходеева покрывал разноголосицу:

— За встречу!

Слабо звякнули алюминиевые стаканчики. Проглотив огненную жидкость, я застыл с открытым ртом. Сашка услужливо протянул кружку с водой:

— Извини, спиртяшкин у нас неразведенный. Запивай вдогонку!

Вылетели мы ночью. Старенький «дуглас» завален мешками, ящиками; примостившись на каком-то тюке, я задремал; проснулся от жуткого холода — самолет не отапливался. Брезжил рассвет, «дуглас» пробивался сквозь сизые облака. Сашка сидел рядом, курил, разглядывал разостланную на коленях карту. Увидев, что я не сплю, встрепенулся:

— Слушай, Юрец. Дай слово, что не будешь меня ругать.

— А есть за что? Впрочем, ладно, так и быть, обещаю.

— Нет, ты слово дай. Скажи, что не станешь злиться.

— Не стану, — стуча зубами от холода, пробормотал я. — Вещи мои забыли в самолет положить, да?

— Что ты, что ты! Как можно… Вот твой «сидор», целехонек.

— В таком случае — выкладывай.

— Ну, ладно. Только помни — обещания полагается выполнять. — Сашка мялся, нарочито долго прикуривал от потухшей спички и наконец решился: — Знаешь, куда мы летим?

— Как куда? В Москву, конечно.

— Н-не совсем. Вернее, совсем не в Москву, а в Пихтовку. — Толстый Сашкин палец, скользнув по зеленому полю военной карты, врезался в Барабинскую степь, уперся в крохотную, еле заметную точку. — Вот она, Пихтовка, там меня родня ждет и… — И, взглянув в мое перекошенное лицо, поспешно добавил: — А в Москву полетишь попозже, я тебе место в самолете гарантирую. Через недельку…

— Ах ты… скот! Обманщик!

— Ей-богу, через недельку! И если очень хочешь, брось в меня чем-нибудь помягче — терпеть не могу твердых предметов.

Сердиться на Сашку было решительно невозможно.

— Ну и Лиходей! Я бы давно уже был дома.

— Это эшелоном-то? Да он ползет как черепаха!

Торжество в честь нашего (вернее, Сашиного) приезда продолжалось двое суток. Орава Сашкиных родных, друзей и знакомых, знаменитые, приготовленные по особому рецепту (с травами) пельмешки поглощали тысячами, на столе стояли ведра с белой крепкой бражкой, двое молодых ребят, постоянно сменяя друг друга, играли на аккордеоне, дробно выстукивали каблучки, дом ходил ходуном, когда вся застолица пускалась в пляс.

— Гуляй, Лиходеевы! — гудел белобородый дед. — Племяш с войны приехал. Офицер, награждения имеет!

Поздно вечером Сашка отозвал меня в сторонку, оглянулся, зашептал:

— Знаешь, Юрец, давай-ка отсюда сматываться.

— Как? А гости?

— Догуляют без нас, слава Богу, бражки тетка наготовила на целый полк. А мы в одно село сгоняем, кое-кого навестим. Тут недалече. Только оденься потеплее, мой летный комбинезон возьми.

— Утром поедем?

— Сейчас…

Сашин комбинезон я стянул поясным ремнем портупеи — Сашка широк в плечах, брюки пришлось подвернуть, подшитые войлоком валенки, взятые у кого-то из Сашиных родственников, были впору. В безоблачном небе плыла луна; возле крыльца всхрапывала заложенная в легкую кошевку лошадка, нетерпеливо била копытом, высекая ледяные брызги.