Заботы Элли Рэйт
Шрифт:
В зале провели несколько благотворительных базаров. Я купила два билета лотереи и честно призналась Алексу, что не смогу с ним танцевать:
– - Я просто не умею.
– - Что ж, Элли, это спасёт ваши ноги! Признаться, я весьма неловкий танцор, – с улыбкой сообщил он мне.
Собирали пожертвования. Алекс положил на поднос весьма существенную сумму, а я, по примеру многих женщин, сняла с себя часть украшений.
Возможно, вся эта дворянская символика военного времени и выглядела несколько фальшиво, но это был тот вечер, когда мы с Алексом могли побыть только вдвоём. В этой шумящей нарядной толпе у него оказалось не так много знакомых, изредка он приветствовал кого-то и пару раз представил меня семейным парам. Мы спокойно и медленно обходили огромный зал, иногда задерживаясь у киосков
Темы наших бесед были абсолютно банальны, но они никак не касались работы, инфляции или войны. Этот вечер показался мне маленьким глоточком свободы.
Потом был очень лёгкий ужин. Затем Алекс отвёз меня домой. У дверей, дожидаясь, пока горничная откроет, немного нагнулся и нежно коснулся моих губ. В этом поцелуе не было животной страсти или сексуального призыва, зато были любовь и трогательная нежность…
***
К началу лета поток раненых стал почти беспрерывным. Даже большая часть графского замка теперь была отведена под госпиталь. Граф с семьёй выехал куда-то вглубь страны, а в городе стало изредка слышны слабые глухие звуки далёкой канонады...
***
В первый месяц лета, однажды вечером, когда мы закончили работу, Алекс спросил:
– - Элли, вы устали?
– - Немного. А что, есть ещё какие-то дела?
– - Да. Нам нужно поговорить.
Этот разговор был тяжелым и долгим. Я плакала, но не смела просить…
Через две недели, оставив мне очень крупную сумму золотом и подписав доверенность на управление мастерской, барон Алекс фон Гейл отправился добровольцем на войну.
Глава 56
Без Алекса было тоскливо и тяжело...
Целыми днями я, как заведённая, занималась делами мастерской. Лето выдалось очень жаркое. В помещении стояла дикая духота. Не помогали даже настежь распахнутые окна и двери. Каждый день я покупала свежую газету и первым делом читала новости с фронта. Они были не слишком утешительны…
Когда я появлялась в мастерской, то получала столько вопросов от рабочих, что через некоторое время завела новый обычай: газета читалась вслух до начала рабочего дня. Не знаю, правильно ли я делала, потому что хорошего настроения эти новости не добавляли никому. Люди молча расходились по местам и почти не разговаривали в течение дня. Эта гнетущая атмосфера просто убивала.
Примерно раз в месяц приходило письмо от Алекса, но военная цензура так тщательно редактировала текст, что узнать что-то о его жизни было просто невозможно. Иногда на половину страницы шел бессмысленный набор слов, которые просто не получалось связать между собой. Все остальное было вырезано ножницами цензоров, и письмо выпадало из конверта, как крупные хлопья грязного снега. Пока я твердо знала одно: он жив, скучает по мне и ждёт встречи.
Ближе к концу лета случилось радостное событие: наш флот прорвал блокаду! Это обсуждалось всеми, и искренняя радость простых людей выражалась в том, что в эти дни было изготовлено просто рекордное количество керосиновых ламп. В город немедленно пошли грузы зерна, и я, поколебавшись, устроила большую оптовую закупку на деньги Алекса. В отличие от рабочих, я прекрасно знала, что на море мы сильно слабее противника. И есть шанс, что всё это изобилие быстро закончится. К сожалению, примерно через три недели так оно и случилось. О битве у мыса Гранде в газетах писали осторожно, воспевая героизм наших моряков и посылая проклятия в адрес врага. Но все это были только слова, ни на что не влияющие. Блокаду восстановили.
За эти дни цены на хлеб и муку слегка упали, и я знала, что многие рабочие постарались закупиться впрок: я дала под это дело хороший аванс каждому. Но после восстановления блокады цены рванули вверх с просто ужасающей скоростью. Теперь каждую ночь в мастерской оставались двое мужчин, охраняющих сложенные общие запасы. Я прекрасно помнила историю блокадного Ленинграда и боялась повторения.
Нравилось мне это или нет, но я чувствовала свою ответственность перед людьми. И когда цены подскочили, пообещала, что в случае серьёзного голода начну выдавать крупы. Надо сказать, что это был хороший ход. Людей это изрядно успокоило. Тем более, что мужчин в мастерской осталось меньше половины. Да и то это были в основном возрастные
люди, ну или не могущие встать в строй по какой-либо причине. Например, изрядно хромающий Форкенс. Или другой мужчина, которого все звали дед Лон. Ему было хорошо за пятьдесят, что по местным меркам считалось уже достаточно пожилым возрастом. Были и здоровые мужчины, получившие отсрочку от службы ещё с помощью Алекса: мастера своего дела, которых сложно заменить в тылу. Но их осталось всего пять человек. Они обучали женщин, занявших теперь рабочие места.Затяжная духота и жара сменились сильными ливнями к самому концу лета. До осени оставалось еще больше полумесяца, но холод и сырость стояли такие, что приходилось растапливать камины и печи.
Торговля лепёшками все ещё держалась, принося небольшую прибыль. Но мэтра Огдэна и Милу, а также всех остальных бывших продавцов пришлось переселить в нашу половину дома и потеснить не только няньку и горничную в их комнатах. Для мэтра Огдэна койку поставили в комнате Ирвина, а нянька переехала на время к Джейд. Дрова в этом году подорожали так серьёзно, что топить отдельно вторую половину было решительно невозможно. Впрочем, никто не возражал против такого уплотнения. Все понимали, что чем меньше мы расходуем ресурсы сейчас, тем дольше сможем прожить, сохраняя некий «статус кво». Может быть, служанки и не думали такими категориями, но понимать суть проблемы понимали.
Более того, когда у мэтра Огдэна случился прострел в пояснице, Руби сама обратилась ко мне с предложением подменить его.
– - Я, госпожа Элли, может, этак-то вкусно и не испеку, но и совсем несъедобной лепёшка не будет. А торговля, сами знаете, дело такое… Потеряете остатних покупателей, как мы тогда все будем?
Нэнси соорудила какую-то зверскую мазь на основе топлёного жира, красного перца и ещё двух каких-то травок, полученных, по её словам, от собственной бабки, живущей в деревне. Этой мазью она лично дважды в день натирала спину и колени охающего мэтра Огдэна. Честно говоря, я не знаю, от чего он пошёл на поправку. То ли мазь действительно помогла, то ли его организм, испугавшись этой жгучей дряни, решил восстановиться сам. Во всяком случае, через восемь дней наш пекарь оправился настолько, что вернулся к работе.
Самым тяжелым для меня было то, что от этой мерзкой погоды с сильной простудой слегла тётушка Ханна. Если первые дни я ещё рассчитывала на обычное ОРЗ, то буквально к третьему вечеру стало понятно, что всё обстоит гораздо хуже. Аптеки работали, но, помня, что раньше использовали для лечения безумно вредные вещи типа морфия, ртути и свинца, покупать там что-либо, кроме термометра, я и раньше не рисковала.
Не слушая больше возражений тётушки Ханны, я вызвала на дом врача. Доктор Мондер, пожилой одышливый толстяк, несколько надменный и раздраженный непонятно чем, потребовал таз и попытался устроить Ханне кровопускание. Когда же я стала возражать, он серьёзно разозлился и категорически отказался объяснять мне, что за лекарства он выписал.
– - Ежели, милостивая госпожа, вы мне не доверяете, то извольте обратиться к другому врачу!
Выставив доктора из дома, я лично отправилась в аптеку. До сих пор, когда болели Джейд или Ирвин, мы обходились травяными сборами и смягчающими горло сахарными леденцами с ментолом. Я давала детям тёплое молоко с мёдом и маслом, следила за их состоянием. В целом, надо сказать, оба они были достаточно крепкими и простуду переносили сравнительно легко. Сейчас же я с ужасом смотрела на полыхающую от высокой температуры Ханну и терялась, не зная, что делать.
В аптеке я начала с того, что положила на прилавок серебряную монету. Пожилой равнодушный аптекарь слегка удивился, когда я потребовала полностью расписать мне, из чего состоят декокт и клизма, которые лекарь прописал тётушке. В состав клизмы, кроме всего прочего, входил стрихнин, в состав декокта – мышьяк. Дозы, конечно, невелики и не убьют за один раз, но...
Единственное, чем я не боялась пользоваться – это ртутный термометр. Они уже существовали здесь, хотя и стоили достаточно дорого. Для меня очень неудобным оказалось то, что в этих «сложных приборах» использована не привычная мне шкала Цельсия, а шкала с градусами какого-то Фаренгейта*. Чтобы понять реальную температуру, определить привычными мне значениями, пришлось составить сложную таблицу, которой я пользовалась, леча детские простуды. Нормальной считалась температура в 97 градусов. Отсюда я и исходила, проводя сложные вычисления с дробями и приравнивая значения к привычным мне показателям. По моей табличке получалось, что у Ханны сейчас примерно тридцать девять с половиной!