Заботы Элли Рэйт

– - Женщины поют, чтобы немного развлечь себя, господин лейтенант. Хотя обычно в мастерской стоит такой грохот, что почти ничего не слышно, – с улыбкой добавила я.

– - Жаль, что эти голоса теряются в гуле жести. А вот у нас в госпитале, к сожалению, или полная тишина, или такие крики раненых… Впрочем, прошу прощения, госпожа Рэйт, ни к чему вам знать такое... – смутился от собственных слов лейтенант Хубер.

Я на мгновение замерла, а потом спросила:

– - Как вы думаете, господин лейтенант, захотят ли ваши раненые послушать немного этих песен?

Он растерянно посмотрел на меня, снова достал свой платок и, развернув, тщательно вытер набежавшие слезы. Проморгался и неловко ответил:

– - Они были бы счастливы… Местные артисты дважды давали для госпиталя спектакли… Но вы понимаете, госпожа Рэйт, солдаты… они же простые селяне и рабочие. Пьесы великого Таленго о жизни древних королей показались им не слишком интересными. Мне думается, что эти люди больше обрадовались бы вашим певуньям.

***

Времени на подготовку у нас было совсем мало, но за неделю я прослушала полный песенный репертуар своих работниц и отобрала четверых из них, пообещав оплатить им воскресные часы.

Ирвин, узнав о том, что я собираюсь в госпиталь, выбрал два стихотворения и зубрил их с утра до вечера, стараясь изо всех сил. Сама я вспомнила пяток карточных фокусов, которым обучилась ещё в той жизни. Они не были слишком сложными, и, купив колоду карт, я легко восстановила навыки. По моим понятиям, концертная программа была уровня «так себе». Я даже не могла представить, какой бешеной популярностью мы станем пользоваться.

Многие из тех, кто лежал в госпитале, были малограмотными. Конечно, находились чтецы, которые тратили время и читали вслух для целой толпы выздоравливающих мужчин, но в целом раненые скучали.

Я не побоялась включить в репертуар даже местные частушки. А Ирвин, стоящий на стуле, с вытаращенными от волнения глазами и звонким голосом читающий стихотворение о ждущей дома матери, сорвал такие аплодисменты, что ему мог бы позавидовать любой оперный певец, выступающий на лучших сценах мира.

Но, как ни странно, настоящей звездой этих концертов стала Джейд. Все же последнее время я уделяла детям мало внимания. И когда она поняла, что мы с Ирвином собираемся куда-то уходить без неё, от обиды чуть не заплакала. Решив, что проще взять её и Лию с собой, я сорвала джек-пот.

Сперва она слегка дичилась забинтованных мужиков, усатых и бородатых, с хриплыми голосами. Потом, заметив с каким удовольствием они слушали пение работниц, обратив внимание на то, как старательно хлопали Ирвину, она, возмущённая, что аплодируют не ей, дождалась, пока усатый прихрамывающий дядька снимет Ирвина со стула, влезла туда сама и важно поклонилась публике.

Заметили её, правда, не сразу, но потом раненые с улыбкой начали рассматривать крошечную барышню в белых чулочках на толстых ножках, в коричневых ботиночках и таком же коричневом платье с огромным белым воротником, которая смешно требовала:

– - Смотр-ри! Меня смотр-ри!

Раненые заулыбались, сперва неуверенно, а Джейд начала что-то напевать тоненьким голоском, отчаянно топоча ножками и периодически делая неуклюжий книксен. Судя по всему, это был танец...

Дети в госпитале появлялись крайне редко, и, похоже, многие солдаты сейчас, с улыбкой глядя на пританцовывающую куколку, вспоминали своих малышей. Джейд устала топать, поклонилась публике в пояс и громко объявила:

– - Фсё! – и сама себе начала аплодировать.

Это было так забавно, что мягкие улыбки сменились дружным смехом.

Глава 58

Два с половиной военных года легли на нас тяжёлым бременем. Наши войска вытеснили Англитанию со своих земель и пошли вглубь чужой страны. Был период, когда я выдавала зарплату работающим у меня женщинам теми самыми закупленными во время прорыва блокады крупами и мукой. Благо, что период этот был не слишком длительный – около пары месяцев. А потом положение англитанского флота изменилось: к нашим боевым кораблям присоединился флот Франкии. Блокаду сняли, цены слегка упали. Но далеко не до тех значений, что были до войны. Радовало уже то, что нам не грозил глобальный голод.

Два раза в месяц, жертвуя своим выходным днём, мы собирались командой и шли в госпиталь развлекать выздоравливающих. Через некоторое время к нам потихоньку начали присоединяться женщины, которые не умели петь или танцевать, но зато могли немного разгрузить санитарок от бесконечной стирки, помочь с мытьём покалеченных людей и просто сделать что-то полезное. Лейтенант Брейд Хубер, на которого и упала организационная работа по делению волонтёров на бригады и смены, однажды сказал мне:

– - Вы потрясающая женщина, госпожа Рэйт. У нас, конечно, до этого иногда случались благотворительные акции, и даже некоторое дворянки приходили позаботиться о раненых. Но только с вашей помощью это движение стало таким вот массовым. Вы умеете вести за собой людей, госпожа Рэйт.

Может быть, он и был прав, но в глубине души я ощущала, что быть руководителем такой массы народа -- не моё. Мне это давалось достаточно тяжело, и я не испытывала серьёзного удовольствия, даже когда все складывалось отлично. Напротив, меня постоянно тревожили мысли о том, что, может быть, опытный человек сделал бы всё лучше. Честно говоря, я очень-очень устала и держалась, как мне кажется, из последних сил.

Письма с фронта приходили нерегулярно: иногда я понимала по тексту, что предыдущее или ещё не дошло, или же просто утеряно. Последнее письмо от Алекса было не так давно. И тон его был гораздо бодрее, чем во всех предыдущих. Он писал о скором заключении мира, о прекращении войны, о том, что он будет счастлив вернуться к семье. Он даже спрашивал, на какой день я пожелаю назначить свадьбу…

Его письма радовали меня всегда, но я отчётливо понимала, что с момента отправления послания прошло уже целых две недели. И каждую минуту, каждую секунду этих двух недель его могла найти шальная пуля...

Даже когда я видела, что со всем справляюсь. Даже когда я понимала, что именно моя предусмотрительность спасла от голода не только мою семью, но еще и работниц мастерской вместе с их детьми и престарелыми родителями… Даже тогда, каждую секунду наполненного заботами дня фоном шла мысль: «Алекс… Алекс... Алекс...». Он, со своими думами и заботами, со своей деликатностью и добротой, со своей верой в меня и щедростью, с которой оставил мне золото, прежде чем уйти, стал неотъемлемой частью моей второй жизни.