Заброшенный полигон

— Ну, ты скажешь! Наш сын со злом не свяжется. Колька добрый, в нас с тобой. Ты ему помогай, Ваня, он худого не сделает.

— Так-то оно так... Ну, будем надеяться.

— Скажи, Ваня, а что с Катей? Ты что-нибудь заметил?

— С Катей? А что? Или ты о чем? Колька и Катя? Да?

— Ну.

Иван Емельянович присвистнул, вытаращил глаза. Как это часто бывает, какие-то мелкие, разрозненные пустячки, обрывки разговоров, намеки, шуточ­ки — все это вдруг собралось воедино, выстроилось и обрело новый и опреде­ленный смысл. Иван Емельянович, словно оглушенный внезапным открытием, сидел с минуту молча, потом отвалился на спинку стула и сказал:

— Вот это да! Ну, мать, кажись, вляпались мы с тобой в историю...

Татьяна Сидоровна похлопала его по руке, мягко сказала:

— И до глухого весть дошла...

— А ты знала?! — вскипая, возмутился Иван Емельянович.— Знала?!

— Ничё я не знала, догадывалась. Их же, молодых, как ни прячь, как ни оберегай друг от дружки, они все равно найдутся, как магнитики, притянутся. Ты чё, Ваня, не помнишь, каким сам был?

— Ах ты, Колька-кот! Ну, я до него доберусь! Ишь, сманил девку в лес, увлек разговорами, игрушками своими и...

— Ваня! Я с ним говорила уже.

— Ну и что? Что он тебе сказал?

— А то сказал, чтоб не трогали их, сами разберутся, не маленькие. Это ж, Ванечка, дело деликатное.

— Деликатное! Как я людям в глаза глядеть буду?! А Георгий? Ему-то каково? Сперва — Полька, теперь — дочь! Не-ет, надо это дело поломать.

— Ваня! Не вздумай! Ты чё! Взрослые люди! И потом, почему только об себе думаем? Как сказал Коля, у Кати любовь к нему. А мы навалимся, сомнем, сло­маем. У них и так все запутано, еще и мы. Пусть сами. Да и Николай не мальчик уже, без пяти минут кандидат, с ним академики советуются, работу его одобряют. Наш сын, кровинушка.

— Кровинушка, кровинушка... По работе, может, и хорош, а по жизни? И потом, если сын, так все ему позволять? Много нам с тобой позволяли?

— Сравнил! То наше время, а то — теперь. Мы и мечтать не могли, что нынче само собой разумеется. Из одежды там или развлечений разных. Чё уж на нас ссылаться, наше время пролетело, надо смотреть, чтобы дети лучше про­жили.

— Опять ты этот разговор затеяла! Никак не можешь без этого. Сколько просить тебя? Не заводи! Мы тут с тобой не сойдемся, только нервы потреплем друг дружке и все.

— Ну ладно, ладно, не заводись. Не буду, не буду.

— Не буду... Заступница! Если б не ты, ни за что не пустил его в город. Мне до сих пор глаза колют: других агитируешь, задерживаешь, а сыночка пристро­ил. У-ух, твою так! А что им сказать? Баба отпустила, не я? А сам-то Николай о чем думал? У самого-то совесть где? А все там же... Только одно и заботит: чтоб сыт был, обут, одет не хуже, чем у людей, а в кого этот сытый, обутый и одетый вырастет, это вас не колышет.

— Вас! А вас? Вы-то пошто в стороне?

— На мне колхоз! Ты с бабкой и воспитываешь.

— Ой, Ваня, не надо. Я с бабкой... А ты? Не воспитываешь? Если не вмешива­ешься, молчком да волком — это не воспитание? А когда люди, вся деревня, ждут от тебя твердости, отказа, как с этими яйцами, а ты соглашаешься, и все это видят и за глаза осуждают — это не воспитание? Лучше не будем! И Николая не тро­гай, теперь уже поздно воспитывать, раньше надо было. В город уехал — ну и что! Не имеет права? Все имеют, а сын не имеет! Ты прямо как при царе. Тоже, между прочим, воспитание...

— Приехал по душам с тобой, а ты насовала чертей под лавку.

— Сам напросился. Ну все, давай помиримся.

— Давай.

Татьяна Сидоровна взяла его руку в свои, погладила, прижала к щеке.

— Помирились?

— Помирились,— отходчиво сказал Иван Емельянович.

— А про птичник чё помалкиваешь?

— Так ты, поди, все знаешь, ходоки доложили.

— Их доклад — одно, а ты что скажешь?

— А что сказать? Мурашов советовал дать задний ход. Переоформить яйца как с личных хозяйств, а справочку вернуть. Я уж думаю, думаю...

— А чё думать-то? Дело советует. Они все хотят быть чистенькими, на тебя все повесить. Ох, Ваня, Ваня, какой ты все же...

— Какой я, ну какой?

— Простой, ох, простой ты, Ваня.

— Какой уродился.

— Мало тебя били, мало нервы тебе крутили...— Татьяна Сидоровна тяжело вздохнула.— Тем более сейчас надо быть осторожным. Начальнички так и норо­вят других подставить, самим усидеть. Ты не такой, больно доверчивый, тебя и схряпают. Так что, Ванечка, мой тебе совет: иди к Ташкину, вызволяй бумагу. И — ни-ни! Не поддавайся на уговоры. И не боись!

— А что бояться-то? С поста снимут? С удовольствием! Сыт по горло! Только обидно: едва-едва начали поправлять дела, и ежели снова — старое, народ охла­деет, запал выйдет.

— И вот еще. Как-то просила тебя, но наверняка забыл. Михеевы. Помоги старикам. У них крыша худая, сейчас жара — ничего, а как дожди польют. Тося Кардакова приходила, сказывала, старик совсем плох, еле ходит...

— Еле ходит! — желчно перебил Иван Емельянович.— Зато пишет здорово! Мне нонче Маргарита сказала, секретарша Ташкина, это он в народный контроль просигналил насчет птичника, старик Михеев. А ты — крышу...

— Он? Василий Евлампович? — удивилась Татьяна Сидоровна.

— Ну.

— Не выдержал, значит. Ой, Ваня, чего ты злой такой? Не люблю, когда злишься. Даже с лица сходишь, как хорь какой, делаешься. Не бери в сердце, Ваня, прошу тебя. Себя загонишь и меня — туда же. Прошу, Ванечка...

— Ну ладно, пожалуй, поеду. Ты тут не нарушай. Что Любовь Ивановна велит — делай. А то я за тебя возьмусь...

— Ты вот с Ташкиным видишься, скажи как-нибудь про порядки тут в боль­нице. Погляди, на каких простынях люди лежат, в каких халатах ходят, а белье — вообще стыдоба! Я с главным врачом говорила, а та: «Средств нет, облздрав не выделяет...» Поговори, пусть поможет.

— Ладно, поговорю.

— Ой, Ванечка, осточертело мне тут! Просто силушек никаких нету. Взял бы меня домой. Зорька, поди, недоена, непоена?

— Доена и поена. Бабка крутится, Катя помогает, Олег. Ты давай лечись как следует, чтоб больше сюда ни ногой. А то — выговор! Ну, поправляйся, Танюша. Пока!

— Заглядывай хоть изредка, Ваня...

5

Если бы не машина, Николай ничего бы не успевал. Машина здорово выруча­ла, приходилось делать немалые концы: с утра отвезти Вадима и Олега на полигон, потом — к матери в больницу, вечером — доставить Вадима и Олега в деревню, захватить Катю и снова — на полигон, теперь уже до глубокой ночи, а то и до утра. Днем надо было помочь бабке по хозяйству, задать корм и пойло корове и поросенку, натаскать дров, воды, привести в порядок данные экспери­ментов. За эти три недели Николай осунулся и еще больше почернел, на смуглом лице ярко горели пронзительно-синие, как у отца, глаза; белозубая улыбка, черные вьющиеся волосы, крепко сложенная фигура, сильные руки с широкими мужицкими ладонями и сбитыми от работы пальцами — все в нем говорило о силе, ловкости, полноте жизни. Теперь бабкино прозвище «жиган» подходило в самый раз. И правда, было в нем что-то цыганское, ухарское, залихватское — сатиновая рубаха синего цвета, потертые джинсы, плотно облегающие мускули­стые ноги, сандалии с дырочками.