Заброшенный полигон

— При чем здесь Ташкин? — проворчал Балтенков.— У Кыиве дядька...

— А при том! — Маникина вскочила и, указывая двумя руками на Ивана Емельяновича, заговорила громче прежнего: — Вы себя на его место поставьте. Ему-то каково? Секретарь райкома просит! Выручи! Какой председатель отка­жет? А тем паче наш. Потому как, чё тут темнить, по-человечески надо, а не как где-нибудь в Африке. Мы не негры! И Ташкин не погонщик! Коли просит, надо уважить. Мы его чаще просим. Вот так!

— О-о, вывернулась, — засмеялся Балтенков.— Ну баба...

— Хошь, за «бабу» врежу? — не на шутку разъярилась Маникина и малень­ким, но крепким кулачком сунула под нос Балтенкову.— Во!

— Ну, ты,— отпрянул Балтенков,— полегче!

— И еще экспертизу соберем, с похмелюги на общественное мероприятие явился,— продолжала Маникина.— Вот свидетели. А ну дыхни!

Она склонилась к самому его лицу и, жадно втянув воздух, воскликнула с отвращением:

— Ух, сивушник! Еще проверять явился, погань!

Балтенков даже посерел от столь яростного наскока. Сказать ему, правда, было нечего, и он угрюмо отодвинулся подальше от Маникиной. Смутился и Му­рашов: ему как главному в этой комиссии не подобало бы брать с собой явно нетрезвого человека. Он сычом уставился на Балтенкова.

— Вы что же, товарищ Балтенков, действительно? Некрасиво, товарищ Балтенков, некрасиво. Я бы мог других пригласить, ваше присутствие совершен­но необязательно.

Он неодобрительно покачал головой, сожалеюще развел руками, дескать, что поделаешь, не выгонять же теперь... Покашляв, нарушил неловкое молчание:

— А что, товарищ Александров, действительно имела место просьба товари­ща Ташкина?

— Имела, действительно,— подтвердил Иван Емельянович.

— И есть свидетели?

— Косвенные. Просьба имела место с глазу на глаз, но потом я советовался с людьми, обсуждали ситуацию, а вечером он звонил мне домой, настаивал. Тут жена и сын свидетели, как я с ним разговаривал.

— М-да...— протянул Мурашов, размышляя о чем-то.— Жена и сын... М-да... Ну ладно, давайте продолжим. Собственно, теперь я хотел бы осмотреть птице­фабрику, на месте, так сказать, удостовериться.

Иван Емельянович вызвал автобус, и все шестеро отбыли на птичник. По дороге Балтенков, усевшийся за Маникиной, попытался завязать с ней разговор, перевести недавний инцидент в шутку, но Маникина так шуганула его, что Мура­шов вынужден был снова приструнить своего зама. Балтенков демонстративно отсел от нее подальше — с желчно-пакостной ухмылкой. Злоба, видно, не давала ему покоя, он то и дело бросал на Маникину красноречивые взгляды и грозил пальцем.

— Чего ты грозишься, чего ты машешь, не боюсь я тебя! — не выдержала Маникина и вдруг закричала так, что лицо ее побагровело, а на шее вздулись синие жилы: — Съел, бурдюк вонючий! Еще дать? Сволочь! Вор! Хапуга! Пьяни­ца! Гад ползучий! Проверяльщик чертов! Ты у меня допроверяешься! Всех вас гнать в три шеи!

— Дуся, Дуся, остынь,— взмолился Иван Емельянович.— Неловко как-то, гости все ж таки.

— Товарищ Маникина,— скрипуче проговорил Мурашов, — если вы лично имеете что-то против Балтенкова, прошу не распространять на других! Мы к вам не на блины приехали. Вот так!

— А я против вас и не возникаю,— успокаиваясь, ответила Маникина.— Вон, этот нелюдь. Ну кто мог такого прохиндея сунуть в народный контроль?! У него ж на морде написано: вор и мошенник, а его — проверять! Вы-то куда смотрите, товарищ Мурашов!

— Назначаю не я,— пробурчал Мурашов.

— Не вы! Но вы же председатель, могли и отказаться работать вместе с ним. А не отказались, сробели или еще чего. Вот и думай народ, почему он с вами... Контроль-то народный!

За последними домами автобус свернул на левую отвилку, обыкновенную грунтовку. После асфальта стало тряско и пыльно. Птичник серым приземистым бараком маячил впереди. Дорога была перекопана — водопровод проложили, но траншею засыпали кое-как, лишь забросали, и, проезжая через нее, автобус колыхнулся на ямине. Да и все строительство являло собой печальную картину: казалось, тут не строили, а разрушали. Земля взрыта, дерн содран и сдвинут в огромную кучу, уже успевшую ощетиниться во все стороны зелеными стрелка­ми пырея. Там и сям валялись бачки из-под краски, мешки с цементом, прикры­тые кусками рубероида; пустые бочки, козлы, грабли, лопаты, ломы, кувалды... Само здание выглядело скорее недоразрушенным, чем недостроенным: ворота висели криво, крыша сквозила такими щелями, что в них свободно пролетали голуби, обжившие заброшенную стройку; фрамуги были без стекол, между пане­лями светились зазоры величиной с хорошую картофелину, полы постелены кое- как, клетки для содержания несушек беспорядочным хороводом тянулись по центральному проезду. Дел тут было, как говорится, начать да кончить.

— Ну что, будем актировать? — спросил, ни к кому не обращаясь, Мурашов.

— У нас пять актов! — сказал Иван Емельянович.— А что толку?

— То ваши, а теперь будет наш!

Уже в автобусе Мурашов составил акт под копирку, дал расписаться членам комиссии и представителям колхоза. Балтенков расписался с желчью, чуть не продрав насквозь бумагу. Плюскарев, напуганный перепалкой, подписался тихо, скромно. Иван Емельянович расписался, даже не прочитав толком, что там напи­сано. Маникина же, напротив, въедливо и дотошно изучила документ и только после этого поставила свою подпись. Балабин, рыхловатый, молчаливый чело­век, работавший раньше механиком в колхозных мастерских, поставил свою закорючку не глядя.

— Ну и что дальше? — спросил Иван Емельянович.— В дело? Или под сукно?

— Товарищу Ташкину,— холодно, снова переходя на официальный тон, отрезал Мурашов.

— Ташкину так Ташкину,— обескураженно сказал Иван Емельянович.

— А собственно, почему Ташкину? — задиристо спросила Маникина.

— Потому,— сухо сказал Мурашов, аккуратно складывая в портфельчик тетрадки и экземпляры только что составленного акта.

— Да ладно ты,— урезонил^Иван Емельянович Маникину.— Вызовут и все объяснят. Ну выговор запишут, больше не дадут.

— А ты уже и лапки кверху? — возмутилась Маникина.— С какой стати! Пусть Шахоткину выговор дают, ему не привыкать. Или Ташкин сам себе в учетную карточку запишет — давно пора за такое руководство! Еще с обкома ездит эта, как ее, чернявенькая такая, важная, ну, вылетело из головы, заведующая сельхозотделом.

— Колтышева,— подсказал Иван Емельянович.

— Вот-вот, Колтышева! Вот ей — тоже строгача!

— А ей-то за что? — спросил Мурашов.

— А за старательность! Ей говорят: колхоз должен сдать десять тонн мяса,— она для подстраховки требует двенадцать. Ей говорят: надо отсеяться до двадца­того мая,— она давит, чтоб к пятнадцатому.

— Вас послушать, Маникина, так кругом все дураки, все перестраховщики, одни вы умные, хорошие,— сказал Мурашов язвительно.

— Да, мы одни и есть! А чем мы не хорошие? Труженики, можно сказать, самые низовые, ниже некуда. Сеем, пашем, а что получим за свой труд, не знаем. Скотину сдаем — вес, упитанность занижают, молоко сдаем — с жирностью мухлюют, зерно повезли — влажность, клейковину с потолка ставят, колхозу в убыток. Кругом вымогатели, теперь уже мяском да медком не отделаешься, денежки сверху положи, тогда примут как есть. А не дашь — до смерти заволо­китят.

— Сами приучили,— сказал Мурашов.— По закону отвечают одинаково взяточники и взяткодатели. Это вам известно?

— Так они ж вымогают! У них совести нет!

— А вы имейте совесть не давать! Почему идете на поводу?

— Для дела! Иначе не сдашь.

— Цель оправдывает средства — вот ваш принцип. Безнравственный при­нцип! И лучше помалкивайте. Перестраивайтесь и помалкивайте. А мы будем и там наводить порядок. Порядок везде нужен, во всех звеньях.

Балтенков, сидевший у окна через проход, метнул на Маникину злорадный взгляд, перегнулся к Мурашову: