Заброшенный полигон

— Я не из-за нее.

— Вот те раз! То из-за нее, то не из-за нее...

— Боюсь я,— сказала она, подняв к нему лицо.— Зачем ты со мной так? У тебя жена, ребенок...

— Ах вот что...— Николай рассмеялся, взял Катину руку, прижал к губам.— Катюша...— Рука ее дрогнула было, но успокоилась, приникла к его лицу.— Катюша... Не бойся, нам всем будет хорошо... Аня и Димка — совсем другое, а ты... Катюша, ты такая славная... Человек сложен, Катюша, он как звезда — видела, как мерцают звезды? То красным, то зеленым, то синим, то оранжевым. Так и человек. Большинство почему-то считает, будто человек должен быть однолюбом...

— Конечно! — горячо отозвалась Катя.

— Чепуха это! Если бы это было так, человек давно бы сошел с круга. Он любил бы только самого себя. А человек необъятен и глубок, как море, как кос­мос! Он может вмещать в себе целый мир! Бесчисленное множество миров! Человек свободен, должен быть свободным! Нас душат всевозможными глупыми запретами, дурацкими предрассудками. Нам запрещают любить, лишают счастья. Пойми, плохо, когда человек лжет, наносит какой-то ущерб другому, вредит, мучает,— это плохо. Но когда люди любят друг друга — это же прекрас­но! Не бойся, Катюша, мы не позволим ничего плохого, клянусь! Ни ты, ни Аня, ни Димка, ни я — никто не пострадает. Ты понимаешь, о чем я?

— Да... Нет, кажется, нет...Снаружи ослепительно вспыхнуло — Катя испуганно прижалась к нему, но тотчас отшатнулась. Николай вышел наружу, поманил ее за собой. Она зачем-то взяла журнал, в который записывала показания приборов, и, прижав его к груди, вышла вслед за Николаем.

— Смотри! — Николай задрал голову к небу.— Полнеба — в тучах, полне­ба — в звездах. Красота! Где-то, в других галактиках, обязательно есть жизнь. Вполне возможно, такая же, как на Земле.

— Но неужели и там тоже горе, болезни, несчастья?

— Нет! Там все по-другому. Там нет глупых и ленивых, нет жадных и ску­пых, вообще нет понятия «твое-мое», там все общее и люди ценятся только за качества ума. Один чуть-чуть умнее, значит, чуть-чуть лучше. Другой чуть-чуть глупее, значит, чуть-чуть хуже. Ум и воля — вот главные качества!

— А доброта?

— У них нет понятия «добрый-злой», не из-за чего. Доброта возникла против злобы, а раз нет злобы, то нет и доброты. В разумном обществе не будет ни злоде­ев, ни доброхотов — не будет времени заниматься пустяками.

— А чем же там занимаются?

— Науками! Единственно по-настоящему стоящее дело. Здесь, на Земле, мы еще в самом начале пути. Еще путаемся в пустяках, еще не выбрались из пеще­ры, кусаем друг друга, толкаем, рвем друг у друга куски. Но придет время, Катюша, и люди объединятся, но не вокруг пирога, а вокруг великой тайны. Взгляни вверх — там она, глядит на нас мириадами глаз, подмигивает, драз­нит — вот я! — а мы... Эх, даже злость берет! Как муравьи. Даже хуже. У му­равьев хоть порядок, а тут — бардак вселенский! Вот попомни мое слово, истин­ное объединение начнется с ученых, они больше знают, дальше видят, глубже понимают. Чем больше ученых, тем лучше.

Яркая вспышка разодрала полнеба на рваные куски — ломаные извивы отпечатались на миг и исчезли с сухим раскатистым треском. Тьма сомкнулась, загрохотал гром. Снова полыхнуло — стоявшая рядом машина окато отливала синим валуном. Притихшие было трещоточники пуще прежнего завели свои трели.

— Сухая гроза,— прошептала Катя.

Николай засмеялся от охватившего вдруг острого ощущения счастья — молод, здоров, держит жизнь за жабры, хозяин земли и неба, любим и, кажется, сам любит. Да, похоже, втюрился в эту вот кроху, наивную и чистую, как тот родничок, из которого недавно пили воду. Нет, не будет он, как бывало, грубым напором рвать этот цветочек, не будет гнать лошадей, пусть все идет так, как захочет она. Цветик еще не созрел, еще рано, пусть распустится полным бутоном, и тогда... Какое это счастье — жить!

Он кинулся к баллонам, открыл газ, включил установку. Игла рванулась к грозовому небу, вонзилась в тучу. Он бегал от навеса в часовню и обратно, делал переключения, настраивая «самовар», словно забыл про Катю, будто был один. И когда струя взревела на полную мощь, Катя вышла из темноты, все так же обнимая двумя руками журнал, какая-то робкая, растерянная, виноватая.

— Не боишься? — спросила, кивнув на небо.— Гроза...

— Бояться?! — Николай подбоченился, заорал во всю глотку: — Эй, на­верху, кто там! Слазь! А то срежу иглой. Эй! Лучше вали оттуда! — И расхохотался.

Катя боязливо поглядывала вверх, где струя туманилась размытым светлым пятном, врезаясь в низкие тучи.

— Не бойся! Алле! — Николай потряс Катю, стоявшую словно в оцепене­нии.— Мы — боги! Здесь, на Земле, а там — пусто. Мы — боги! Ну! Смелее! Поехали!

Он перебежал к «самовару», включил форсажный режим. Высоко в небе, в том месте, куда вонзалась голубая игла, вдруг вспыхнуло, засеребрилось, по­шло голубоватыми клубами яркое свечение. Николай скосил глаза — в часовне, освещенная сверху и сбоку, в белом с цветочками платье, с черной косой и белым бантиком, стояла Катя. Поджав ногу, она глядела на Николая с томящим упор­ством. И Николай глядел на нее неотрывно, и та сладкая морока, от которой он, казалось, только что избавился, снова овладела им. Рука как бы сама собой повернула краны, факел сник, погас. Мрак сомкнулся, упру­го качнулись тени, лампы померкли и снова стали слышны страстные трели трещоточников. Катя повернулась, с-журналом в обнимку нерешительно пошла к выходу, перешагнула через порожек. Николай пошел навстречу, оступился, чуть не упал, но удержался, схватившись за подвернувшуюся этажерку.

— Иди-ка сюда,— позвал он.— Смотри!

Катя подошла, остановилась по другую сторону этажерки. Николай показал на банки, в которых шевелились подопытные лягушки.

— И эти трещат...

Катя склонилась к банкам, прислушалась.

— Трещат... Коля...

— Что?

— Давай выпустим, жалко...

Придерживая банки, он бережно положил этажерку на бок — банки раскати­лись.

— Пусть живут...

— Пусть...

Он взял ее за руку — их пальцы сцепились. Николай нашел и вторую руку — журнал выпал куда-то в темноту. Катя глубоко вздохнула, приникла к Николаю, подняла лицо, зажмурилась. Сжимая все крепче, все жарче, он медленно, словно в танце, повел ее к палатке. Катя не противилась, но уже внутри, когда они осво­бодились от всего, что им мешало, вдруг выскользнула из его рук, села и, при­крывшись смятым платьем, прижала кулачки к подбородку.

— Коля...

— Катюша...

— Коля... ты... я... люблю тебя, Коля...

— Да, да, и я — тоже... тебя...

— А как же...

Но он не дал ей договорить, и она умолкла, тихая, дрожащая, покорная...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

— Маманечка, привет! Как наши дела? Как самочувствие? Что врачи говорят?

— Что говорят? Говорят... Ты лучше садись да расскажи, как там дома? Дня три, однако, никого не было. Че это вы? Чужие приходят, и время есть, а сродственнички такие занятые, для матери двух часиков не найдут... Забытая тут валяюсь...

— Ты что, мама, о тебе только и говорим! И отец, и Олег, и бабка. Ну чего ты плачешь? Успокойся! Тебе нельзя волноваться! Врачи говорили не волноваться?

— Да ну их, врачей! Ладно, сыночек, не буду. Так что-то... Плохо мне тут, домой хочу. Я ж без дела не привыкла, а тут лежи да сиди. Кое-как врачиху уломала, по коридору разрешила, а то вообще, как арестантка какая-то в оди­ночке.

— Ничего, потерпи еще недельку. Сердце — не шутки! А я сейчас Ане звонил. Обещала лекарства тебе достать, самые-самые дефицитные. Ну и приветы, конечно, передавала — тоже самые-самые! От Димочки — персональный!