Заброшенный полигон

— Ой, как я хочу его видеть! Прямо сердце щемит!

— Привезу. Вот испытания закончу, ты встанешь, соберемся все дома, и Димка приедет. Клянусь!

— Ты уже мне в который раз клянешься? В двадцатый? Али в двадцать пятый?

— Ну, мама, ну пойми, в чертовом колесе кручусь, сроки! Я уже устал объяснять, какая это тема.

— Ты устал объяснять, а я — ждать. Жизнь проходит, сыночек, а ты — сроки, тема...

— Но все-таки, мама, что врачи говорят?

— Да что говорят. Говорят жирного не есть, соленого, вообще тяжелую пищу отменить. Молочное да овощное есть. Постное. А я и раньше не очень-то на мясо налегала, все больше огурчик да хлеба кусок. Ну сальца иной раз в охотку кусанешь или когда уточку кто даст. Вот и все мои скоромности. Да не в пище дело, не в пище! Другие вон все жрут — и хоть бы хны, никакая хвороба не берет, а тут... Правильно Тося говорит Кардакова, сегодня опять забегала, в райпотребсоюзе была и заскочила. Дак че говорила-то: на нервной почве у меня, на нервной! Во как, сынок. А я и сама знаю. Стоит мне психануть, сразу посередке, вот тут, за грудиной, начинает жать, жать, аж в лопатку отдает. Пилюльку глотнешь — отпустит. Они ж, нервы-то, как раз все в сердце и сходятся. Недаром в народе говорят «сердце чует», «сердце сердцу весть подает». А мы друг дружку не жалеем, все по сердцу норовим, да побольней, побольней. Эх, дети, дети...

— А что «дети»? Чем плохи у тебя дети? Младший — ангел, только без крылышек. Старший — ученый с мировым именем, без пяти минут.

— Гречневая каша — сама себя хвалит. Вожжами бы тебя, еще б лучше был.

— Мамка! За что?!

— За Катю!

— За Катю?!

— Да, за Катю.

— А что я такого совершил?

— Голову задурил девке. Она ж еще ребенок, а ты семейный, у тебя жена, сын. Катя девочка хорошая, добрая, не какая-нибудь потаскушка. Зачем ты так, Коля?

— Ну, начинаются деревенские штучки. Стоило взять девушку на работу, и тут же вся деревня навела перископы. Кто это тебе наболтал? Кардакова?

— Люди говорят, Коля. И Георгий Сергеевич переживает, волнуется. Она у него одна... Свет в окошке. От него Полина-то ушла.

— Мне Олег говорил. Только не знаю, за кого вышла.

— За кого? А кобель подвернулся, она и хвост трубой. Командировочный. Строили тут, в райцентре, хлебозавод, он — монтажник. Где-то снюхались, тайком да обманом. С прошлого лета началось, а осенью — развод. И Катя, и Ге­оргий Сергеевич ужасть как переживали. А теперь — ты. Побойся бога, Коля, не трожь девку, отступись. Прошу тебя, как мать прошу. Не пара вы, ей жизнь искалечишь и нас опозоришь. Ну чего молчишь? Скажи хоть чё-нибудь.

— Не знаю, мама, не знаю...

— Как то есть «не знаю»! Или ты то, уже спортил девку? А? Признавайся?

— Нет, нет, не волнуйся, все в порядке... Тут все сложнее...

— Какие сложности?! Какие еще могут быть сложности? Коля! У тебя семья! Ты городской, а Катя — птенчик деревенский, аленький цветочек. Ее Олег лю­бит, дружат они с первого класса. А ты встреваешь. Совести у тебя нет, что ли?

— Есть у меня совесть, мама, есть.

— Ну а коли есть — отстань.

— Тут все как раз наоборот...

— Что-то загадками говоришь. Ничего не поняла.

— Понимаешь, мама, бывают такие ситуации, когда внешне вроде бы по совести, а на самом деле — обман. Так и тут — может быть.

— На что намекаешь? Говори ясней.

— Понимаешь, она Олега не любит, а любит меня. Вот в чем штука!

— Ну и?..

— Ну и... если отстану, для нее это будет удар, травма.

— Вона как... А для Ани и Димочки — не удар? Не травма?

— Ты что, мама! Я же не собираюсь разводиться. О чем ты говоришь?

— Ну и как же? Не пойму чтой-то... И Катя, и Аня? Или побалуешь и бросишь? А вдруг ребенок? Это ж дело такое...

— Не знаю, мама. Катя мне нравится, даже очень. Но загадывать на будущее не берусь, не машина. А вдруг она даст мне поворот от ворот?

— Ой, не знаю, что и сказать. Задал ты себе, сыночек, загадку-запутку, не разгадать, не распутать.

— Главное — не волнуйся. Краснеть за меня не придется. И вообще хочу поговорить с тобой... Чего ты все так близко к сердцу принимаешь? Ведь опять в больницу загремела только из-за этой истории с яйцами, только! Зачем ввяза­лась? Если уж отец на это пошел, то ты-то чего?

V— Но как же не вмешиваться, сыночек? Это же позор! Ко мне же люди идут, перед людьми стыдно. Отец наш неплохой, но мягкий, прямо воск, помыкают им, как хотят. Считай, если б не я, давно бы пропустили скрозь пальцы, как тесто. Упрямства в нем маловато. Не стойкий.

— Попробуй-ка устоять против Ташкина. Бык с рогами!

— Вот видишь, а отец его защищает. Говорит, и Ташкин не по своей воле Ташкин, его область накручивает. Он же у нас раньше часто бывал, ты должен помнить.

— Помню, как не помнить. Большой охотник до этого самого... И тон — начальнический: «Я сказал, я решил, я не допущу!»

— Это у него есть. Но он тоже не один решает, при нем целая свита. С утра до ночи заседают, перекраивают Тришкин кафтан. Сначала этим дадут, потом оты­мут — тем. Эти — жалобу, и опять — по новой делить. Чего ни возьми — фонды эти чертовы, стройматериалы, машины,— курам на смех. Вот и носятся туда- сюда. Отец в сердцах материт его, а как остынет — защищает: Ташкин детей любит, Ташкин не вор. А я б на месте высокого начальства давно б пинком под зад ему. Зажрался, задубел, пузо вперед, руки в карманах — вот и весь Ташкин. Да еще чтоб не перечили, подхалимов развел, лизоблюдов. Плевал он на народ! Живет в свое удовольствие, как сыр в масле. Одна забота: начальству потрафить да в кресле усидеть. Потому и сеем, косим, убираем не по погоде, а по звонкам да по циркулярам. Потому и яйца эти позорные собираем по всей деревне, как подать какую-то. А народ уже ничему не удивляется — ко всему привыкши. Яйца сдавать — сдадим, скажут кошек сдавать — сдадим, и друг дружку сда­дим — глазом не моргнем. Привыкши! Как же не возмущаться, когда такое?

— Возмущаться можно, но в больницу-то зачем? Если б ты возмущалась без больницы — пожалуйста, а так нельзя! Ты нам дороже всех Ташкиных вместе взятых, понимаешь? Мы возмущаемся, а ему хоть бы хны, сидит, как пень, и до­сидит до персональной пенсии, в ветеранах будет расхаживать, пионеров поу­чать... Так что, мамка, кончай пылить, береги здоровье. Мы запрещаем!

— Чего запрещаете?

— Я же сказал — пылить! Это словцо такое модное, означает пустые хлопо­ты.

— А не пылить, так что? Крапивой зарастать? Чертополохом? Они, кроме плана своего злосчастного, ничего не знают и знать не хотят. Лишь бы отчитать­ся, лишь бы в бумагах галочку поставить, кружочком обвести и доложить: вот мы какие хорошие, все выполнили, все сдали, оставьте нас в покое. Да ежели не трепыхаться, так вообще в дерьме утонем. Мы трепыхаемся, и они — волей- неволей, мы молчим, и они — не чешутся.

— А думаешь, если будем трепыхаться, что-нибудь изменится?

— Обязательно! Отчего болото образуется? Оттого что течения нет, застой. Вода стоит — плесневеет. Так же и у людей.

— Ты прямо философ у нас.

— Ага, станешь. Не знаю, сыночка, может, в городе и можно так, как ты говоришь, а тут — боже упаси! Все ж таки еще пол-России по деревням живет, поросль молодая отсель лезет. Не знаю, как городские дети нынче, а наши все хуже и хуже. Вон у Прошиных парни — такие протвары растут, прям хоть сейчас в колонию. Ни стыда, ни совести. Пройдохи — в рот залезут, разуются, обуются, вылезут, а ты и не заметишь. И тебя же еще и обсмеют. Раньше б разве посмел недоросток перечить старикам? А нынче? С верхней полки как пошлет — хоть стой, хоть падай. Возмутишься — пристращает: дом-то деревянный, а керо­син и спички в свободной продаже...

— Неужто поджигали кого-нибудь?

— Да нет, домов пока не трогали, а человека сожгли. Василия Москалева. Ванька Клюнин. По пьянке, конечно. Москалев у Клюниных крышу красил, да поленился старую краску очистить, так по старой и намазал. А она высохла, да и вспучилась. Уже и время прошло, пили они как-то с Ванькой, тот вдруг краску вспомнил, озверел, привязал Ваську к бревещку — валялось во дворе,— облил керосином и поджег. Народ сбежался тушить, а кого тушить — как голец копче­ный.

— Катя рассказывала. Мало дали подлецу, семь лет. Через пять вернется.