Задушевная математика
Шрифт:
– Там бомжиха какая-то насмерть замерзла, а друга ее в монастырь взяли…
Вроде бы и ничего особенного, все обычно, все привычно (привычно уже!), но больно сжалось у меня почему-то сердце.
Прощай, Танька.
Упокой, Господи, в мире душу рабы Божией Татианы…
Летом Славка приехал из больницы. Стоял грустный.
– Как дела?
– Плохо. Молекула-то умерла…
Об этом я уже знал. Не знал только, что звали ее еще и Молекулой. До этого она была для меня просто Танька.
А как хорошо все начиналось!
Индустриализация,
… И металла стало навалом, и с течением времени металл стал вдруг как бы никому не нужен, стал ничего не стоить. То есть: «в кабак не стали брать», а вот посадить за этот металл, даже если человек его просто на помойке нашел, очень даже могли. Так что беспризорного железа, как черного, так и цветного скопилось в стране невероятное количество… И когда его снова, если и не прямо в кабак, то, по крайней мере, в приемные пункты стали брать, к заветным дверям и окошкам выстроились длинные очереди. Почти такие же, как когда-то в ленинский мавзолей, за колбасой, за иностранными визами, а после – за водкой (чаем, сахаром, табаком и т. д)…
Так я стоял однажды в хвосте, томясь ожиданием и страшной неизвестностью: достанет ли в моей ветхой котомке пресловутого цветного металла до необходимого (1 кг.) минимума, а, следовательно – на шкалик…
… В квадратном дворе приемного пункта у станции, казалось, все было железное. В грязный грунт были втоптаны автомобильные клапана, болты, гайки, и всякий другой, нецветной, и тогда еще не слишком и не везде принимаемый лом.
А в небе невысоко летел, опускаясь, большой белый самолет.
На его шум я и поднял глаза от железного грунта и увидел, какое ярко-синее и прекрасное было над нами небо.
Господи, думал я, небо-то какое синее… И какое большое, а я его почти и не вижу … Может, я и теперь не поднял бы глаз, если б не шум самолета …
В это время что-то большое и тяжелое больно ударило меня сзади по ноге чуть ниже колена.
– Ах, извиняюсь, простите… Тут цыпленок у меня…
Это стоящий за мной в очереди гражданин не удержал на тележке свой ценный груз, и этот груз на меня наехал.
– Ладно… Ничего… Но при чем тут цыпленок?
– А… – Ласково засмеялся счастливый металловладелец, по виду уже пенсионер. – Цыпленок, говорю… Облученный цыпленок, мутированный… С двумя головами… Хотите покажу…
– Цыпленок?
– Да, цыпленок… С двумя головами…
И в самом деле под старым синим одеялом на тележке покоилось две одинаковых, приблизительно полметра на полметра и сантиметров пять толщиной алюминиевые доски-вывески с какого-то новейшего советского учреждения с новым гербом: хищной двуглавой византийской птичкой…
А как хорошо все начиналось!
Ромка был художник, умел жить красиво и говорить красиво.
У него получалось. Он кое-что понимал в этой жизни.
– Вот, смотри, ветки на деревьях… – Сказал он, когда мы выпили по второй. Мы стояли над рекой, на узкой тропе, был декабрь, но было тепло, снега не было, шел дождь… – … Смотри… Ветки на деревьях…
Какие они все кривые, некрасивые: точно, как мы… Не отличишь одну от другой… Все одинаково кривые, одинаково темные и некрасивые… И как хотелось мне вот так, среди таких же корявых и некрасивых затеряться, спрятаться… И чтобы никто не нашел… Ведь мы все такие, некрасивые и одинаковые…Ольха, верба, липа – все старые… Зимние деревья над рекой были действительно неважно выглядели.
– Однако нашли меня… Жена нашла. Бывшая…
В тот день у Ромки был юбилей: два раза по пять лет. Он так посчитал: пять лет в Москве жил, и вот теперь в монастыре тоже пять.
– Тогда холодно было, а мне всего надарили, я с огромными сумками по морозу иду, думаю, может, половину выкинуть…
А за пять лет до этого, до монастыря, он приехал из своего Якутска, где кончил художественный институт, работал в Москве.
В том числе и на Арбате. Похоже, у него неплохо получалось. Тогда все это еще более или менее стихийно было, еще живое… И даже художники на Арбате настоящие встречались… (Все то же, все одно, неотвязное и неумолимое: «Как хорошо начиналось!»)
Стоял там и Ромка со своими работами. Продавались они, судя по всему, тоже хорошо.
– Там были как бы и религиозные сюжеты тоже, и я заинтересовался… Что же на самом деле я все-таки изображаю… Поехал в Иосиф-Волоцкий монастырь, и там меня крестили…
Но в Иосиф-Волоцкий монастырь его тогда жить не взяли, хотя он хотел: тогда там были такие правила, что благословить остаться пожить, как сказали ему, мог тогда только сам наместник, а наместника на месте не было… Посоветовали поехать в Боровск.
И вот 5 декабря Ромка поехал в Пафнутьев-Боровский… И здесь тоже прожил пять лет. Как в Москве.
– Там пять и здесь пять… Где дальше буду?..
Он это то и дело повторял: «Пять там, пять здесь… Пять в Москве, пять
в монастыре…»
Вообще-то до этого вечера я с Ромкой пить опасался: не мог позволить себе таких длинных и бесповоротных запоев, как он. Мне было бы не по силам. Его к тому же все знали и вроде привыкли, а я тогда не так давно в монастырь приехал. Меня могли просто не понять. А в тот день он пришел на источник, где я убирал (т. н. «послушание»), с бутылкой, сказал, что у него юбилей, и я не смог отказаться. Тем более, день был такой… Страшненький… 5 декабря 2008-го года…
Небо над нами и над деревьями вдруг стало розовым. Яркое зарево охватило всю северо-восточную сторону…Это был не пожар и не «огни большого города», как при подъезде к столице. Наше небо освещали розы…
Да, розы… Просто неподалеку были теплицы. Гектары или десятки гектаров огромных стеклянных теплиц, где выращивали эти самые цветы.
Вот и теперь, ветер ли поменялся, тучи ли стали реже и выше, освещенное теплицами небо ярко-розовым светом запылало над нами…
На другой день утром я брел на свой источник, открывать купальню и под кленом у братской могилы встретил Ромку. У него все продолжалось. Юбилей. Пока еще жизнерадостно. Помню, я ему что-то веселое рассказал, мы вместе посмеялись, но продолжать пить с утра я отказался категорически.