Заговор генералов

Сегодня как раз день, когда он может отправить очередное письмо.

Может быть, от этого к привычному состоянию примешивается давнее чувство, свойственное, наверное, всем узникам, но загнанное им как можно глубже, - ожидание. Ожидание чего-то неведомого. Ощущение сосущей пустоты, словно бы в ненастье где-нибудь на захолустной станции ожидаешь поезда, который почему-то задерживается и неизвестно, придет ли... В слепых стенах, за окованной дверью ожидание растягивалось до бесконечности. Когда это чувство, нарушая запрет, всплывало в одиночной камере, он боролся с ним, беря в руки книгу или закрыв глаза и вызывая родные образы.

Сейчас он приглушит его работой. Через час в коридоре станет совсем темно. Работа прекратится. Он вернется в камеру и потребует у надзирателя проштемпелеванный лист бумаги и перо.

Сегодня - восемнадцатое декабря. Там, у Зоей, последний день нынешнего, проклятого года.

ПИСЬМО Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО ЖЕНЕ

18 декабря 1916 г.

Милая Зося моя!

Вот уже пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца войны - однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Я так уверен в этом... Что даст нам 17-й год, мы не знаем, но знаем, что душевные силы наши сохранятся, а ведь это самое важное. Мне тяжело, что я должен один пережить это время, что нет со мной Ясика, что не вижу его развивающейся жизни, складывающегося характера. Мыслью я с вами, я так уверен, что вернусь, - и тоска моя не дает мне боли. Ясик все растет, скоро ведь уже будет учиться. Пусть только будет здоровым - солнышко наше.

У меня жизнь все та же, кандалы только сняли, чтобы удобнее было работать. Работа не утомляет меня; до сих пор она даже укрепляла и мускулы и нервы. Ядвися приходит ежемесячно, и, таким образом, я не оторван совсем от своих, а о событиях я узнаю из "Правительственного вестника" и "Русского инвалида". Питаюсь в общем достаточно, так что обо мне не надо беспокоиться. Кажется, теперь можно переписываться с родиной [Ф. Э. Дзержинский имеет в виду Варшаву, оккупированную тогда немцами (ред.)], может быть, теперь у тебя есть известия о жизни наших родных...[Ф. Э. Дзержинский имеет в виду деятельность социал-демократической организации в Польше (ред.)] Верно ли, что теперь у них ужасно тяжелая жизнь?..

Твой Феликс

Россия вступала в Новолетие - в 1917 год...

Часть вторая

КРАСНЫЕ БАНТЫ

Глава первая

27 февраля 1917 года

1

Мутно-синее облако накатилось, окутало, начало душить, забивая рот комьями ваты. "Газы!
– истошно закричал он.
– Газы!.." - "Плявать мы на них хотели - выпить и закусить!" - тряхнул черным чубом есаул и подмигнул сверкающим глазом. "Закусить - енто самый раз", - согласился заряжающий с четвертой гаубицы Петр Кастрюлин и легонько похлопал Путко по щеке:

– Не надо, миленький! Вы успокойтесь, не кричите!..

– Фу-у...
– Антон поймал, отвел от лица руку санитарки.
– Уже утро?

– Только три пробило.

– Идите, Наденька, прилягте. Я не буду кричать.

– Куда уж тут? Новенькому совсем худо...

Он прислушался. На бывшей Катиной койке стонал штабс-капитан. Скрипел зубами. Бредил.

Антон почувствовал, что проснулся: не полынья в заполненной мучительными видениями дреме, а полное пробуждение. За эти два с половиной лазаретных месяца он отоспался на всю, казалось, будущую жизнь. Никогда прежде не мог позволить себе такого отдохновения. Уже бока саднило от лежания, кожа изнежилась, болезненно чувствовала каждую складку простыни: принцесса на горошине, а не офицер-фронтовик.

Раны на ногах зажили. Он мог уже садиться, даже вставать. Санитарка обхватывала у пояса, подставляла плечо. Антон опирался на девушку тоненькое деревце, как бы не надломилось. Чувствовал ее острое плечо, цепкие, больно схватившие пальцы, ее запах - горьковатый, будто она только что с полынного поля.

Потом ему принесли костыли. Несколько осторожных шагов по палате, натыкаясь и ударяясь об углы. В голове гудело и оранжево лопалось отзвуком того взрыва. Его заваливало, он судорожно хватался, находил Надино плечо или руку Шалого и падал на койку.

Повязки с глаз все не снимали. Тревога нарастала: обманывают? Слеп? Зачем же тогда примочки и компрессы?.. Спросил профессора:

– Когда же?

– Наберитесь терпения, юноша, скоро попробуем.

Недели три назад из коридора донеслась суетня. Потом и в их палате не только Надя, а и еще две санитарки начали мыть, чистить, прибирать, до срока сменили постельное белье и халаты.

– Кого ожидаете?
– полюбопытствовал прапорщик Катя. Как раз незадолго перед тем он вычитал в "Биржев-ке", что императрица Александра Федоровна изволила посетить один из лазаретов. "Государыня удостоила принять в лазарете чай, к коему были приглашены находящиеся на излечении офицеры", с вдохновением продекламировал он, пропустив мимо ушей язвительную реплику есаула: "Тебя бы все равно не пригласили - как бы ты на своей драной заднице сидел за столом?"

– Ожидается попечительница лазарета, великая княгиня, - сестра назвала имя.

Катя разволновался. Потом затих в ожидании. Дверь отворилась, зашелестели платья. Попечительницу сопровождала целая свита.

– Есаул Шалый, георгиевский кавалер!
– провозгласил баритон начальника лазарета.
– Тяжелое ранение на поле брани.

– Благодарение господу!.. Милость божья!..
– невпопад монотонно пробормотала попечительница. Голос у нее был скрипучий. Путко представил великую княгиню тощей каргой в орденских лентах.
– Примите, герой, ладанку и нательный крест...

– Примите... Примите...
– зажурчало за ней.

– Прапорщик Костырев-Карачинский, ранение средней тяжести, - пропел у стены баритон.

– Благодарение... Милость... Примите, юный воин...

– Примите... Примите...

– Я счастлив! Для меня такая высокая честь!
– Катя пустил петуха.

Крестный ход приблизился к кровати Антона.

– Поручик Путко, артиллерист, георгиевский кавалер! Тяжелые ранения и отравлен газами!

– Благодарение господу... Милость... Примите...
– княгиня сунула ему в руку овальную иконку и крест на шнурке.

Следом за нею подходили другие посетительницы и тоже что-нибудь опускали на одеяло. Антон пощупал: кулечки, пачки папирос, иконки. От наклоняющихся дам веяло духами. Над ним заученно бормотали, как над покойником.

Кто-то наклонился низко-низко. Так, что он услышал прерывистое дыхание и пахнуло невыразимо знакомым, давним-давним.

Голос - неуверенный, осекшийся:

– Вы... Антон?

Холодные пальцы коснулись лба над повязкой, соскользнули на нос. Он еще не сообразил, а из груди вырвалось:

– Мама!

– Боже! Антон...

Попечительница со свитой ушла, она осталась.

– Почему забинтованы глаза? Что с тобой? Я столько лет ничего не знала о тебе! Какой ты стал! Боже мой!..

Он попытался представить ее. Помнил ее такой, какой видел в последний раз. Сколько лет назад? Шесть. После побега с первой каторги и незадолго до второй. Он пришел тогда в дом ее нового мужа; лакей позвал ее, она спустилась по лестнице в гостиную с зеркалами по стенам - молодая прекрасная женщина совсем из другого мира. Но не его мать...