Заговор генералов

Его жизнь, жизнь арестанта и солдата, проходит без женщин. Ольга? Где она?.. Может быть, оттого он и испытывал всегда чувство преклонения и благодарности просто за внимание, за звук женского голоса, ласковое прикосновение руки. Но при чем тут Наденька, еще донашивающая детские платьица?.. Он разжал ладони.

– А что в городе делается?

Уже давно Надя была, не зиая того, исправным его информатором. На каждое дежурство она приносила новости.

На следующий день после девятого января рассказывала: по многим заводам бастовали и даже выходили на улицы. В память о Кровавом воскресенье. А в середине нынешнего февраля появились с красными флагами и песнями даже на Невском. "Почему бастуют?" - допытывался Антон. "Сказывают: в память суда над какими-то депутатами, а я не взяла на ум..." Путко понял: так отметили двухлетие расправы над большевистской фракцией четвертой Думы. Значит, забастовки и демонстрации - политические, организованные товарищами из Питерского комитета. Спустя несколько дней снова забастовали. Начали путиловцы. Их поддержали на заводах Нарвского района, потом перекинулось на другие - и на их Выборгскую сторону.

То, о чем рассказывала девушка, то, что угадывалось дадаз по тону газет, которые читал Катя, подсказывало: неотвратимо надвигается пебывалое. Угрожающие карами приказы и распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа, градоначальника и других предержащих власть лиц; лихорадка со смещением и назначением генералов и сановников; сообщения о перебоях с подвозом продовольствия в столицу... Напряжение сказывалось даже в поведении персонала лазарета: все носились, говорили громко, раздраженно, будто чего-то ждали и страшились. Он вспомнил последние дни перед Новым годом, финальные дни распутинианы. Спустя неделю имя Старца само по себе истерлось, потеряло всякий интерес: и без Распутина все катилось по-прежнему. Ныне же надвигалось неотвратимое, решающее... А он на койке...

Надя рассказывала: в городе стало совсем худо с хлебом. Бьют камнями витрины. Брат сказал: "Будет им новый пятый год!.."

А двадцать третьего февраля, в Международный день работницы, санитарка прибежала на дежурство позже, чем обычно, с порога выпалила:

– Почитай, по всей Выборгской митингуют! Требуют надбавок и чтобы рабочий день короче. И чтобы войну кончить. Все улицы запрудили, трамваи остановили, а где и набок повалили. И всюду - флаги! Домой пешком добиралась. Чуть под лошадей не попала - казаки наскакали. И полицейских тьма. Говорят, и на Петроградскую сторону перекинулось: сосед на минном заводе работает, так у них то же самое!..

На следующий день:

– Еще больше ходуном ходит! Заводские с Полюст-рова и Охты хотели через мосты на эту сторону перейти, да на мостах солдаты и полиция, изготовлены стрелять. Меня-то по пропуску пропустили. Да разве слободских остановишь? Они шасть на лед - и через Неву. И на Суворовском, и на Литейном тоже трамваи набок. За солдат теперь взялись. Да так хитро! У казарм одни женщины: "Заарестовывай меня, родненький! Стреляй в меня, сынок кровный!" Ну, они ружья и опускают.

– Казаков! Где казаки?!
– с недоумением воскликнул есаул.
– В такое время бунтовать?! Дали б мне мою сотню - разом бы успокоил!

– Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они здесь, а те - там, они - туда, а те - сюда. И все с флагами, с песнями! Одна такая красивая, дух захватывает:

Вставай, подымайся, рабочий парод! Вставай на врагов, люд голодный! Раздайся клич мести народной! Вперед, вперед, вперед!..

– Это "Марсельеза", - сказал Антон.
– Гимн французов. Сто тридцать лет назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили.

– Как понимать вас, поручик?
– в голосе есаула была угроза.

"Вот ты каков, дружок", - подумал Путко, но ответил ровно:

– Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать пятого февраля началась, как понял

Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно студентов и гимназистов. Не вышли и газеты.

– Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила.

– Прочти, что там?
– попросил Антон.

– "До... долой царскую монархию! Да... да здравствует демократическая республика! Вся земля - народу! Долой войну! Да здравствует Социалистических! Интернационал!.."

Шалый вернулся в палату, когда Наденька дочитывала листок.

– Как смеешь!
– Путко услышал, как листок хрустнул в его руках. Прокламация! "Бюро Центрального Комитета партии большевиков". Откуда у тебя? Да за это знаешь, что тебе полагается?

– Я просто... Просто взяла...
– оробела девушка.

– "Просто взяла"!
– передразнил есаул.
– Дура ты, вот кто!

– Попрошу вас, господин офицер!
– приподнялся Антон.

– Извините, поручик. Но это немыслимо! Где же казаки?

– Они, я слыхала, тоже с фабричными...
– пролепетала испуганная девушка.
– Я сама видела: на Казанской городовые стерегли арестованных, которые с красными флагами были, а казаки - на них с шашками и освободили...

– Не может быть! Не заметила, какие у них лампасы на шароварах?

– Голубые.

– Мои? Донцы? Врешь, дура!
– снова взревел он. Со свистом взмахнул рукой, будто клинком рассекая воздух.
– Эх, стерва, все нет замаха - тянет!

– А вот и не вру вовсе!
– вдруг подняла голос Наденька.
– Что вы все: "Дура, дура, врешь!" Я хоть выношу за вами и подтираю, а тоже свое понятие имею. Хотите знать, и на Знаменской площади ваши, с голубыми лампасами, как наскочпли на конных жандармов, так те по всему Невскому шпарили от них наутек!

Есаул заметался по комнате:

– Невозможно! Чего они хотят? В такое время!
– Зашуршал бумагой. "Долой царскую монархию!" Нет! Без царя нам невозможно! Мы поставили Михаила Федоровича на царство и извечно служили царям верой и правдой!.. "Землю народу..." Какому еще народу? У меня земли вдосталь. Может, пришлым, орловским-тамбовским, которые на наш чернозем зарятся? Вот им, на-кась, выкуси, ёшь-мышь двадцать!..

Вчера девушка принесла тревожную весть: повсюду на улицах войска и полиция. С винтовками и пулеметами. Через мосты без пропусков - никого. Хлеба в городе нет уже третий день.

Потом сквозь заклеенные окна донеслось: та-та-та-та!.. Антон определил: "максим". По коридору забегали. Послышались громкие голоса, стоны.

– Что там, Наденька?

– Раненых привезли. Весь приемный покой в носилках. Больше, чем когда поезд с фронта. И солдаты, офицеры и фабричные. Даже женщины есть.

Через час в их палату ввезли каталку, на бывшую Катину кровать уложили мужчину, стонущего сквозь зубы.

– Грязная рвань!.. Сброд! В христа бога душу!..
– ве обращая внимания на девушку, он выматерился.
– У-у, ненавижу!

Шалый подсел к нему:

– Успокойтесь. Хотите выпить? Забулькало, потянуло спиртом.

– Что там? Я есаул Четвертого Донского. Всю душу мне извели.

– Тишкин, штабс-капитан лейб-гвардии Волынского... У меня в казармах на Знаменской учебная команда... Две роты при двух пулеметах... Пулеметы мы поставили на каланчу Александро-Невской части... Сектор обстрела что надо. Они потекли, как черная река. Я приказал: "Ружейно-пулеметным!.." О-о!.. он застонал сквозь стиснутые зубы.
– В пулеметных расчетах старослужащие, а нижние чины... о-о!.. необстрелянные, сволочи... Повел их... Предупредил: "За неповиновение!.." Кто-то саданул: уличная пьянь или... солдаты... В пах... о-о!..