Заговоры: Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

„Выйду я на улицу, на божій свтъ, посмотрю въ чисто поле. Въ чистомъ пол есть 77 мдныхъ свтлыхъ каленыхъ печей, на тхъ 77 на мдныхъ, на свтлыхъ, на каленыхъ печахъ есть по 77 еги-бабъ; у тхъ у 77 еги-бабъ есть по 77 дочерей, у тхъ у 77 дочерей есть по 77 клукъ и по 77 метелъ…“ Дале просьба къ дочерямъ присушить р. б. N. За просьбой — „Коль горятъ пылко и жарко мдны, калены пеци, такъ же бы раба б. им. пеклась и калилась“ и т. д.³).

По другимъ редакціямъ:

… „Въ чистомъ пол стоитъ дубъ сорочинскій, и подъ тмъ дубомъ сорочинскимъ есть тридевять отроковицъ,

206

изъ-подъ того дуба сорочинскаго выходитъ Яга-баба и пожигаетъ тридевять сажень дубовыхъ дровъ. И коль жарко и коль ярко разгорались тридевять сажень дубовыхъ дровъ и столь жарко… разгоралась отроковица р. б. (и. р.)“…¹).

… „Въ темномъ лс, въ топкомъ болот стоитъ изба, въ той изб живетъ старъ-матёръ человкъ, у того стара-матёра человка есть три двицы, три огненныя огневицы, у нихъ три печки: печка мдна, печка желзна, печка оловянна, они жгли дрова… жарко, ярко, пылко…“²).

Въ одномъ изъ заговоровъ Майкова уже просто — въ пол „сидитъ баба сводница, у тоё у бабы у сводницы стоитъ печь кирпична, въ той печ кирпичной стоитъ кунжанъ литръ; въ томъ кунжан литр всякая веща кипитъ, перекипаетъ, горитъ, перегораетъ, сохнетъ и посыхаетъ: и такъ бы…“³).

По слдующей редакціи дло обстоитъ еще проще:

… „Подъ восточной стороной стоитъ, есть три печи: печка мдна, печка желзна, печка кирпична. Какъ он разожглись и распалились отъ неба и до земли, разжигаются небо и земля и вся подселенная. Такъ бы разжигало у р. б. N.“…⁴).

Дальнйшее упрощеніе:

… „Есть въ чистомъ пол печь мдная, накладена дровъ дубовыхъ, какъ отъ тхъ дровъ дубовыхъ столь жарко разгоряится, и такъ бы разгорялась раба б.“ и т. д.⁵).

Еще ближе къ реальной обстановк:

„Въ печи огонь горитъ, палитъ и пышетъ и тлитъ дрова; такъ бы тлло, горло сердце у р. б…“⁶).

Такимъ образомъ выясняется, что вс встрчающіеся въ этомъ мотив образы вертятся вокругъ сравненія съ горящимъ (въ печи) огнемъ. Это сравненіе, очевидно, ядро мотива. Во всхъ приведенныхъ случаяхъ сравненіе производилось

207

съ явленіемъ даннымъ, описаннымъ въ эпической части. Однако есть и такія редакціи, какія свидтельствуютъ, что сравненіе (формула) родилось не подъ вліяніемъ даннаго явленія, а подъ вліяніемъ нарочно произведеннаго. Такъ, у Виноградова читаемъ:

… „Пойду я р. Б. въ лсъ къ блой берез, сдеру блое бересто, брошу въ пещь огненную. Какъ то бересто на огн горитъ и тлетъ, такъ бы…“¹).

Этотъ текстъ уже явно указываетъ на забытое дйствіе. Но оно не совсмъ еще отмерло, и часто, желая „присушить“ кого-нибудь, прибгаютъ къ помощи огня. Потебня, описывая простйшую форму чаръ, говоритъ: „Пусть будетъ данъ миъ: „любовь есть огонь“. Если бы можно было зажечь въ любимой женщин огонь, то тмъ самымъ бы въ ней загорлась и взаимная любовь. Зажечь въ ней самой огня нельзя, но можно подвергнуть дйствію огня нчто имющее къ ней отношеніе (куклу изъ воску или другого матеріала, волосы, сорочку и проч.), ея слдъ (взятый изъ-подъ ногъ „горячій слдъ“). И вотъ, сопровождая чары заговоромъ, человкъ разжигаетъ слды, ожидая появленія въ женщин (respr. мужчин) любви“²). Изъ этихъ-то вотъ чаръ и возникъ мотивъ присушекъ. Только я думаю, что чары первоначально не сопровождались заговоромъ, а онъ наросъ поздне. Потебня постоянно связываетъ простйшія чары съ простйшими заговорами. Это ошибочное мнніе прямо вытекаетъ изъ того понятія чаръ, какое Потебня далъ имъ въ своемъ опредленіи. Онъ ихъ опредлилъ въ зависимости отъ понятія заговора и представилъ простымъ дополненіемъ къ заговору, боле яркимъ способомъ его выраженія. Но, если справедливо приведенное сейчасъ объясненіе происхожденія чаръ, данное Потебнею же, то оно показываетъ отношеніе какъ разъ обратное. Только что разобранный мотивъ, мн кажется, также подтверждаетъ, что формула приросла поздне. Она появилась уже тогда, когда смыслъ первоначальнаго дйствія и самое дйствіе исказились.

208

Едва ли подлежитъ сомннію, что первоначально дйствію огня подвергался какой-нибудь предметъ, имющій отношеніе къ человку, на котораго направлены чары: либо его изображеніе (кукла), либо волосы, слды и т. п. И, вроятне всего, первоначально сравненіе производилось не съ огнемъ, а съ этими именно предметами. Огонь же только неизбжено, конечно, при этомъ упоминался. Таковъ, напримръ, приводившійся выше латинскій заговоръ — Limus ut hic durescit… Въ немъ сравненіе производится съ самыми изображеніями любимаго человка. Огонь — только средство воздйствія на эти предметы. Вниманіе сосредоточено вовсе не на немъ. Латинскому заговору аналогиченъ малорусскій:

„Щчобъ тебе за мною пекло, якъ пече вогонь той воскъ! Шобъ твоэ серце за мною такъ топылось, якъ топыця той воскъ…“¹).

Воскъ въ данномъ случа не является изображеніемъ человка, а приведенъ въ связь съ человкомъ тмъ, что въ него залплено что-нибудь, принадлежащее этому человку.

Какъ видимъ, ни въ томъ, ни въ другомъ заговор сравненія съ огнемъ нтъ. Но, конечно, оно очень легко могло появиться на этой почв. Любопытный въ этомъ отношеніи заговоръ сохранился въ былин:

Брала она слды горячіе молодецкіе,Набирала Марина беремя дровъ,А беремя дровъ блодубовыхъ,Клала дрова въ печку муравленую,Со тми слды горячими,Разжигаетъ дрова палящимъ огнемъ,И сама она дровамъ приговариваетъ:„Сколь жарко дрова разгораются:Со тми слды молодецкимиРазгоралось бы сердце молодецкоеКакъ у молода Добрынюшки Никитьевича…“ 2 ).

209

Это свидтельство былины очень важно. Здсь цла еще органическая связь между обрядомъ и заговоромъ. Въ практикующихся же теперь любовныхъ заговорахъ даннаго мотива эта связь совершенно утеряна. Обычно при совершеніи ихъ ничего не сжигаютъ, а наговариваютъ волшебныя слова на пищу и даютъ ее потомъ състь тому, кого хотятъ присушить. Это произошло благодаря смшенію различныхъ видовъ любовныхъ чаръ посл того, какъ обрядъ, породившій заговоры разбираемаго мотива и описанный въ былин, забылся. Вполн возможно, что формулы въ род былинной произносились при сжиганіи и другихъ вещей. Указанія въ этомъ направленіи дйствительно имются. Прежде всего обращаетъ на себя вниманіе самое названіе любовныхъ заговоровъ — „присушка“. Среди другихъ названій заговоровъ оно исключительное по своей выразительности и почти единственное, указывающее на источникъ магической силы слова. Не можетъ быть сомннія, что оно первоначально относилось къ обряду и только посл перешло на заговоры, развившіеся изъ этого обряда. Кром этого есть и другія указанія на присушиваніе, какъ обрядъ. Въ любовныхъ чарахъ играетъ какую-то роль вникъ. Такъ, присушку читаютъ, парясь въ бан, и, когда выходятъ, то вникъ бросаютъ черезъ голову наотмашь¹). Или требуется „пойти въ баню, посл паренья стать на тотъ вникъ, какимъ парились, и говорить“ присушку²). Въ обоихъ случаяхъ смыслъ такого дйствія совершенно не понятенъ. Слдующія чары нсколько разъясняютъ дло. Для присухи „изъ свжаго вника берется прутокь, который кладутъ у воротъ двери, въ которую пройдетъ тотъ, для кого назначена присуха. Какъ только перешагнуто черезъ прутъ, онъ убирается въ такое мсто, гд его никто не могъ бы видть. Потомъ берутъ прутъ въ жарко истопленную баню, бросаютъ на полокъ и приговариваютъ:

„Какъ сохнетъ этотъ прутъ, пускай сохнетъ по мн рабъ божій (такой-то)“³).

210

Вотъ изъ такого-то пріема сушенія прута (палки и т. п.) могъ развиться мотивъ „огня въ печи“. Дйствительно, сравненіе производится съ сохнущимъ прутомъ. Но когда сильне всего прутъ сохнетъ? Когда онъ горитъ. Поэтому вполне естественно могла явиться идея, не класть прутъ на полокъ, а бросать его въ печь. Это легко могло произойти потому, что рядомъ существовали любовныя же чары, состоявшія именно въ сжиганіи вещи, принадлежащей тому, на кого чары направлены. Такимъ образомъ сухоту будетъ изображать не просто сохнущій прутъ, a горящій. Сходныя чары мы находимъ у чувашей. Они, подозрвая кого-нибудь въ совершеніи проступка, заставляютъ его перешагнуть черезъ сухую, зажженную съ обоихъ концовъ, палку. Переступая черезъ нее, заподозрнный долженъ сказать:

„Да буду я такъ же сухъ, какъ эта палка, если показалъ неправду“¹).

Подобнымъ же сжиганіемъ прута или палки могли быть и т первоначальныя чары, которыя породили мотивъ „огня въ печи“. Потомъ, когда начался неизбежный для всхъ чаръ процессъ разложенія, прежде всего въ сознаніи чародея затемнился смыслъ совершаемаго имъ дйствія. Первоначально одинаково важны были оба момента въ чарахъ: перешагиваніе черезъ прутъ и сушеніе (сжиганіе) прута. Но потомъ, такъ какъ горніе прута изображало сухоту и любовный жаръ въ человк, вполн естественно, что эта часть, какъ наиболе выразительная и связанная именно съ желаннымъ явленіемъ, изображаемымъ, стала все боле и боле развиваться, оставляя въ тни первую часть. Стремленіе къ боле яркому изображенію желаннаго явленія заставляло все боле и боле увеличивать силу горнія. Поэтому-то въ чарахъ вмсто прута уже могли появиться „дрова дубовые“ и береста, о которыхъ упоминается въ заговорахъ. Когда же появилась формула, то она, по общему правилу, стала вытеснять обрядъ, развиваясь на его счетъ. Такое развитіе слова за счетъ дйствія, кром изложенныхъ въ III гл. причинъ, обязано еще и тому