Заговоры: Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул

211

обстоятельству, что словесныя чары несравненно легче и примниме при всякихъ обстоятельствахъ. Взять хотя бы т же присушки. Распалить печь гораздо удобне на словахъ, чмъ на дл. Поэтому слово-присушка вытсняетъ присушку-обрядъ. Когда же разрывъ съ обрядомъ совершится, наступаетъ царство необузданной фантазіи. Горніе рисуется все боле и боле яркимъ, пылкимъ, жаркимъ; создаются образы, одинъ другого фантастичне. Начинаетъ примняться характерный для заговорнаго творчества пріемъ, который я назвалъ выше симпатической гиперболой. Сначала заговоръ читали, на самомъ дл глядя на горящіе въ печи дрова. Потомъ, когда обрядъ отмеръ, стали просто говорить: „есть въ чистомъ пол печь мдная, накладена дровъ дубовыхъ“ и т. д. И даже печь въ пол могла быть не мдная первоначально, а самая обыкновенная кирпичная или желзная, какой она и является въ другихъ заговорахъ¹). Первоначально она была кирпичная, потому что дйствіе въ поле перенесено изъ бани, гд раньше на самомъ дл совершались чары. Потомъ могла появиться и желзная печь. И въ этомъ образ пока нтъ еще ничего фантастичнаго. Онъ взятъ изъ домашняго же обихода простого человка. До красна раскаленная желзная печь — образъ хорошо всмъ извстный и подходящій для заговора. Дале уже не труденъ переходъ и къ мдной печи и къ оловянной. Наконецъ, увеличивается и самое число печей. Оно доходитъ даже до 77. Такъ развивается представленіе о горящемъ въ печи огн. Игра воображенія доходитъ до того, что огонь отъ печей уже разжигаетъ „небо и землю и всю подселенную“.

Въ мотивъ огня вплетается и еще одинъ образъ, который надо считать побочнымъ приростомъ. Иногда не одн печи горятъ, а при нихъ еще находятся какія-то женскія существа, которыя и распаляютъ печи. Откуда взялся этотъ образъ? Мн кажется, что и онъ первоначально былъ списанъ съ дйствительности, а потомъ уже переработался подъ вліяніемъ ходячихъ образовъ народной поэзіи. Возьмемъ этотъ образъ въ самомъ простомъ его вид, въ какомъ

212

онъ встрчается въ присушк. Въ одномъ заговор у Майкова просто говорится, что около печи „сидитъ баба сводница“¹). Хотя я выше и привелъ этотъ заговоръ въ числ другихъ редакцій мотива, но теперь долженъ оговориться. Эта редакція потерпла очень сильное вліяніе со стороны другого мотива, также разрабатывающагося присушками. Вншняя форма сохранилась та же, какую мы видимъ и въ другихъ пространныхъ редакціяхъ мотива огня. Но содержаніе почти все навяно другимъ мотивомъ. Не сохранилось даже сравненія съ огнемъ. Въ печи оказывается „стоитъ кунжанъ литръ: въ томъ кунжан литр всякая веща кипитъ, перекипаетъ, горитъ, перегораетъ сохнетъ и посыхаетъ: и такъ бы…“ Эта картина уже изъ другого мотива, связаннаго не съ обрядомъ разжиганія огня, а съ обрядомъ варенія приворотнаго зелья. Варючи такое зелье, приговариваютъ: „Якъ дуже зелье кипитъ…“²). Вотъ откуда взята картина заговора Майкова. Баба сводница, варящая приворотное зелье, явленіе, и по сію пору очень хорошо извстное по селамъ. Въ рдкомъ сел не найдется бабы съ такой репутаціей. Она-то и попала въ заговоръ. Такимъ образомъ, печь и баба сводница въ заговоры попали вовсе не вмсто Неопалимой Купины, какъ утверждаетъ Мансикка³). До Неопалимой Купины отсюда еще очень далеко. — Дале, по тому общему правилу, что обрядъ въ эпической части приписывается въ конц концовъ необыкновенному существу, и простую бабу замнили также боле таинственныя и могучія существа. Легче всего, конечно, могла попасть сюда Баба-Яга. Она въ народномъ представленіи тсно ассоціирована съ печью. То она лежитъ на печи; то подъ печкой — изъ уголъ-въ уголъ. То, наконецъ, жарко распаляетъ печь, чтобы сварить свою жертву. Участіе въ присушк вника могло двигать фантазію въ томъ же направленіи. Баба-Яга обыкновенно представляется съ метлою. Не даромъ метла попадаютъ и въ заговоръ⁴). — Упомяну еще о трехъ двицахъ-огневицахъ,

213

въ которыхъ Мансикка усмотрлъ отраженіе „Огненной Маріи“. Для меня появленіе этого образа въ присушкахъ не ясно. Думаю, что онъ попалъ сюда изъ заговора — Сисиніевой молитвы. Огневицы, по народному представленію, олицетвореніе лихорадочнаго жара, горячки. Вполн естественно, что он появились въ заговорахъ, имющихъ цлью какъ разъ „разжечь“ человка. „Имя мн Огнія кипучая, какъ въ печи смольнима дровами сжгу человка“¹). Женщина изъ простой обратилась въ „огненную огневицу“ для того, чтобы усилить эффектъ изображающагося дйствія. Это извстный уже пріемъ симпатическихъ эпитетовъ. Онъ же наблюдается и въ другомъ заговор, записанномъ Мансикка: „Стоит огненна избушка, огненны стены, огненны окна, кирпицьная пець, в этой пеце горят всякіе дрова, ёловы и сосновы, рожжыгают и роскаливают. Так бы у р. Б……“²).

Одинъ изъ самыхъ распространенныхъ мотивовъ въ Европ принадлежитъ заговорамъ отъ крови и свиха. На немъ построенъ и извстный второй мерзебургскій заговоръ. Я имю въ виду часто встрчающуюся, какъ у насъ, такъ и на Запад формулу: „тло съ тломъ, кость съ костью, жила съ жилою“³).

Варіанты ея у различныхъ народовъ я уже указывалъ въ морфологіи. Извстная статья Буслаева „О сходств двухъ заговоровъ“ посвящена этому самому мотиву. Статья, во многихъ отношеніяхъ интересная, однако мало что даетъ для объясненія происхожденія мотива. А когда авторъ въ выраженіи русскаго заговора — „сбасалися, сцпалися дв высоты вмсто“ — усматриваетъ широкій розмахъ поэтическаго настроенія знахаря и сопоставляетъ его въ этомъ отношеніи съ былиннымъ стихомъ:

Высота ль, высота поднебесная,

Глубота ль, глубота окіанъ-море,

то онъ обнаруживаетъ странное непониманіе русскаго слова

214

„сбасалися“, которымъ, по его мннію, заговоръ обогащаетъ русскій языкъ. (Заговоръ — изъ судебнаго дла 1660 г.). Это не врно. Слово „сбасаться“ было въ то время уже извстно Далю изъ живого языка. Народъ имъ просто называетъ „лченіе“ знахаря. Басать — лчить. Поэтому и выраженіе „сбасалися, сцпалися дв высоты“ — означаетъ не неудержимое стремленіе неба и земли другъ къ другу, какъ думаетъ Буслаевъ, а всего лишь слчиваніе, сростаніе, сцпленіе двухъ вершинъ, конечностей, поврежденнаго сустава. Надо согласиться, что вся красота поэтическаго розмаха исчезаетъ. Разбираемый мотивъ очень древній. Мерзебургскій заговоръ извлеченъ изъ памятника X вка¹). Параллель ему указана Куномъ въ Атарва-Вед²). Формула входитъ въ самые разнообразные заговоры, но сама отличается удивительной устойчивостью и въ рдкихъ случаяхъ подвергается измненію. Самыя измненія бываютъ весьма незначительны и всегда почти въ одномъ направленіи: измненія числа членовъ формулы. Оно либо уменьшается, либо увеличивается. Но самый характеръ формулы сохраняется очень хорошо. Правда, Эберманъ приводитъ одинъ нмецкій заговоръ, въ которомъ формула подверглась, по его мннію, сильному искаженію. Вотъ онъ:

,Ich rate dir von verrenkt

Streich’ Ader mit Ader,Streich’ Blut mit Blut,Streich’ Knochen mit Knochen 3 ).

По его мннію, это непонятная и искаженная мерзебургская формула. Мн кажется, что Эберманъ ошибся. Приведенный здсь заговоръ, по моему, отнюдь не является искаженіемъ мерзебургской формулы. Напротивъ, онъ даетъ ключъ къ пониманію того пути, какимъ создалась сама мерзебургская формула. Мн кажется, Эберманъ потому счелъ ее искаженіемъ, что онъ неправильно понялъ, о какихъ тутъ жилахъ и костяхъ идетъ рчь. Когда читаешь

215

мерзебургскій заговоръ, тамъ это кажется вполн понятнымъ. Когда тамъ говорится: „кость къ кости, жила къ жил“, то естественно, что представляешь себ дло такъ: при свих кости и жилы разошлись, и вотъ ихъ теперь составляютъ — кость къ кости, жила къ жил. Когда подобное пониманіе приложишь къ нмецкому четверостишью, то дйствительно получается безсмыслица. Но дло обстоитъ нсколько иначе. Сопоставимъ нсколько данныхъ, имющихъ отношеніе къ разбираемому мотиву. Къ сожалнію, мн удалось найти ихъ очень немного. Начнемъ съ четверостишья. Чмъ оно отличается отъ мерзебургской формулы? Главнымъ образомъ тмъ, что въ него вставлено слово Streich’. Для Эбермана это слово спутало всю формулу. Мн, напротивъ, даетъ ключъ къ ея пониманію. Оно важно тмъ, что даетъ указаніе на дйствіе. Правда, дйствіе какъ будто безсмысленное. Но оно безсмысленно только при томъ представленіи о формул, какое у насъ создалось благодаря мерзебургскому заговору. Допустимъ, что мы раньше не знали той формулировки. Допустимъ, что мы прямо встртились съ нмецкимъ четверостишьемъ. Было бы тогда для насъ треніе жилы о жилу и т. д. безсмысленнымъ? Нтъ, оно было бы только непонятно. Мы бы спросили: какую жилу трутъ о какую, какую кость о какую? Вотъ и постараемся разршить этотъ вопросъ. Есть заговоръ отъ свиха¹), читая который, знахарь долженъ сложить пальцы рукъ, вложивши ихъ одни между другими, и держать ихъ такимъ образомъ на больномъ мст. Въ заговор говорится: „кость къ кости прилагаетъ, кровь къ крови приливаетъ…“ Что при этомъ обряд получается? А получается то, что мясо ложится къ мясу, суставъ къ суставу и т. д. Въ Германіи знахарка лчитъ заочно переломъ ноги. Для этого, она связываетъ вмст дв ножки скамейки²). Во Франціи знахарь, когда лчитъ отъ свиха, прикладываетъ свою голую ногу къ ног больного, говоря: ante, ante, super ante, antete³). Или длаетъ

216

крестъ большимъ пальцемъ ноги¹). Бессмысленная фраза абракадабра — примняется въ самыхъ разнообразныхъ случаяхъ и спеціальнаго отношенія къ свиху не иметъ. Но прикосновеніе здоровой ноги знахаря къ больной иметъ важное значеніе. Въ этомъ именно дйствіи и заключается лченіе. Мы пришли къ хорошо извстному симпатическому пріему лченія. Передъ нами обрядъ, передающій желательное свойство отъ предмета, обладающаго имъ, предмету нуждающемуся. Желательно, чтобы въ свихнутой ног кость и жилы стали на свое мсто, и вотъ знахарь прикладываетъ къ ней свою здоровую ногу, въ какой вс члены на мст. Точно такъ же, мы видли, холодную мертвую руку прикладываютъ къ воспаленной. Когда корова лишится молока, то, чтобы вернуть его, даютъ кусокъ хлба молочной коров, а когда она начнетъ его жевать, отнимаютъ у ней и отдаютъ больной. И больная корова будетъ такъ же хорошо доиться²). Отъ неплодія пьютъ молоко женщины, родившей перваго ребенка³). Медвдь прикосновеніемъ лапы передаетъ свою силу больному. Если подобная передача возможна, то тмъ боле возможно исцленіе свихнутой ноги прикосновеніемъ ноги знахаря. Цлебная сила приписывается не только знахарю, но и всему, что такъ или иначе съ нимъ связано, исходитъ отъ него⁴). Поэтому и прикосновеніе здоровой его ноги къ больной исцлитъ больную. Выше былъ приведенъ заочный способъ лченія свиха. Теперь и онъ понятенъ. Связывая дв ножки скамьи, знахарка изображаетъ соединеніе двухъ ногъ, котораго нельзя произвести за отсутствіемъ паціента. Не указываетъ ли на предполагаемый пріемъ лченія слдующій, очень странный и, вроятно, сильно искаженный заговоръ: „Переломъ къ перелому, глазъ къ глазу, зубъ къ зубу, рука къ рук, нога къ ног, жизнь къ жизни“⁵)!

217

Можно теперь отвтить и на вопросъ, про какія жилы и кости говоритъ нмецкое четверостишіе. Трется здоровый суставъ о поврежденный. Примненіе формулы къ лченію ранъ заставило упоминать еще и кровь. Теперь будто бы изуродованный заговоръ вполн понятенъ. Когда дйствіе, треніе здороваго члена о поврежденный, забылось, то подъ костями и жилами стали подразумвать не члены разныхъ лицъ, а кости и жилы свихнутаго члена. Эпическая часть — наростъ позднйшій. Прослдить, какъ она развивалась изъ первоначальной формулы, нтъ никакой возможности. Очевидно, уже много болe тысячелтія прошло съ тхъ поръ, какъ совершился этотъ процессъ. Дошедшіе до насъ заговоры почти вс эпическіе, но часто переродились уже до полной неузнаваемости. Только посл сличенія цлаго ряда заговоровъ иногда можно открыть, что такой-то заговоръ принадлежитъ къ мерзебургскому мотиву. Особенно много такихъ редакцій въ сборник Романова. Надъ русскими редакціями этого мотива можно произвести работу не мене интересную, чмъ сдлалъ Эберманъ надъ западно-европейскими. Но это не входитъ въ мою задачу. Моя цль только указать возможный источникъ мотива.

Мерзебургскій мотивъ интересовалъ кром Буслаева и другихъ русскихъ изслдователей. Приведу мнніе Зелинскаго. Онъ, не соглашаясь съ Веселовскимъ, высказавшимъ мысль, что разсказъ о поздк боговъ, содержащійся въ мерзебургскомъ заговор, воспроизводитъ какую-нибудь подробность изъ нмецкой миологіи, говоритъ: „Предположимъ для простоты, что существовалъ разсказъ о поздк боговъ въ лсъ, но безъ дальнйшихъ подробностей. Случилось человку, знавшему этотъ разсказъ, похать самому, и конь его вывихнулъ ногу. Размышляя о томъ, какъ бы пособить горю, человку вспомнилась поздка въ лсъ боговъ, и пришло въ мысль: „Что, если бы и у бога захромалъ конь? Конечно боги заговорили бы вывихъ. Бальдеръ и другіе боги, пожалуй, не заговорили бы, а Воданъ заговорилъ бы: и пришлась бы кость къ кости, кровь къ крови, суставъ къ суставу“. Вотъ и готово явленіе для сравненія въ заговор, и могъ бы получиться заговоръ: „Какъ Воданъ заговорилъ бы вывихъ

218

и т. д. такъ я заговариваю“, или въ томъ вид, въ какомъ извстенъ на самомъ дл“¹). Посл всего выше сказаннаго такое объясненіе происхожденія мерзебургскаго мотива ни въ коемъ случа принято быть не можетъ. Кром того „для простоты“ Зелинскій извратилъ самую форму мотива. Какъ я уже говорилъ, форма пожеланія, выраженнаго въ сравненіи, чужда мерзебургскому мотиву. Нельзя также согласиться и съ тмъ, что въ мерзебургскомъ заговор отразилась подробность нмецкой миологіи. Напротивъ, эта подробность попала въ миологію только благодаря заговору. Относительно того, чмъ объясняется наличность одного и того же мотива у русскихъ и нмцевъ, вопросъ, возбужденный Буслаевымъ, можно, мн кажется, пока только утверждать одно, что обрядъ, изъ какого развился мотивъ, существовалъ, какъ у тхъ, такъ и у другихъ. Онъ существовалъ не только у русскихъ и нмцевъ, а и у другихъ европейскихъ народовъ. Древность самаго мотива (Атарва-Веда) свидтельствуетъ о еще боле глубокой древности породившаго его обряда. Вполн возможно, что онъ вынесенъ европейскими народами изъ общей ихъ колыбели. Самый же мотивъ на почв общаго обряда могъ потомъ развиваться у различныхъ народовъ вполн самостоятельно. У нмцевъ онъ принялъ эпическую обработку еще въ эпоху языческую. Поэтому у нихъ въ эпическую часть и попали языческіе боги. У другихъ эпическая часть могла появиться уже въ эпоху христіанства. Отсюда — Христосъ и святые.