Заклинатель снега

– Почему ты не дал мне нормальное имя, как у всех?

– Потому что ты не такая, как все. Если в человеке есть что-то особенное, уникальное и редкое, нужно не скрывать это, а подчеркивать.

Папа посмотрел на меня лучистыми глазами.

– У меня есть для тебя подарок.

Он надел мне на шею маленький белый кулон на цепочке, и я смотрела, как он сверкает, пока папа застегивал замочек.

– Он в форме лепестка. Помнишь цветок, который мы видели вчера в лесу? – Папа улыбнулся. – Это подснежник. Он такой же маленький и белый, как и ты. Называется он так потому, что в конце зимы зацветает первым. Подснежник кажется нежным и хрупким, но он единственный, кому удается выбраться из снега раньше всех.

Кулон из слоновой кости сверкнул на моей коже.

– Люди могут смотреть на тебя, Айви, но мало кто из них тебя видит. Иногда глаз не хватает. Никогда не забывай об этом.

Я родилась в суровую зиму. Такой холодной не было последние несколько лет. Позже папа признался, что они с мамой рисковали меня потерять.

И когда я пришла в мир, для папы я была как те маленькие белые цветочки, которые прорастают в весеннем снегу. Как подснежник, который пробивается из-под холодного покрывала земли и бросает вызов зиме.

Я всегда была для него как подснежник, цветок цвета слоновой кости.

– Почему мы никогда не ездим в гости к Джону?

Папа не обернулся. Он продолжал снимать куртку, стоя ко мне спиной.

– Ты хочешь поехать в Калифорнию?

– Он всегда приезжает, – заметила я, – навещает нас каждый год, а мы никогда у него не были. Ни разу.

– Не думал, что ты хочешь туда поехать. А вдруг ты влюбишься в какого-нибудь молодого серфера и решишь там остаться?

Кладя ружье на стол, я недоуменно уставилась на папу. Маленькая девочка внутри меня была настроена весьма скептически.

– Ты правда этого боишься?

– Да нет, я боюсь, что все там станут глазеть на меня.

– Почему это?

– Может, потому что я красивый?

Мы не были похожи на отца и дочь.

Мы были слишком разные: он – экстравертный, как лето; я – молчаливая, как зима.

Я поняла это только со временем. У каждой луны есть солнце, от света которого она сияет. И только папа умел меня развеселить и утешить. Мы не были странными – мы были настоящими.

Папа взял мое одиночество за руку, и, казалось, все сразу наладилось, как будто я начала смотреть на мир его глазами.

В конце концов, ну и что, что у меня нет друзей. Со мной папа, а значит, я никогда не почувствую себя одинокой, вот как я думала.

«Смотри сердцем», – всегда говорил он мне, когда я не видела дальше своего носа.

И я… я старалась так смотреть.

Однажды он упал с лестницы.

До этого у него несколько недель болела спина, и из-за головокружения он шагнул мимо ступеньки. Я нашла его в подвале, сгорбившегося, бледного, в холодном поту.

– Потерял равновесие.

Я приняла это объяснение, не увидела, что скрывается за его словами. Я не хотела этого делать, потому что, хоть и нужно смотреть сердцем, но есть вещи, которые мы предпочитаем не замечать.

– Это от недосыпа. Я плохо сплю, – ответил он, когда я спросила, почему он всегда такой уставший.

Папа понимал вещи, которых я не понимала. Он знал то, чего я не знала. У него было живое воображение, он улавливал суть быстрее других.

Несколько дней спустя я узнала новое слово – «аденокарцинома». А потом другие. Онколог разъяснял, рассказывал, излагал, но я не могла усвоить эти термины: терапевтические процедуры, противоопухолевые методы лечения, интенсивные курсы химиотерапии…

Я неотрывно смотрела на медицинское заключение. Пальцы растопырены на коленях, папина рука на моей.

– Все будет хорошо, – прошептал он.

Он никогда не умел мне врать, и тогда у него тоже плохо получилось.

Больница стала моим вторым домом. Я находилась рядом с папой во время цисплатинсодержащей терапии. Пока препарат вводили в его вены, я смотрела на его тело, прижатое к кровати, и надеялась, что это сработает.

Мне разрешали ночевать в папиной палате. Днем я была в школе, «училась», думая лишь о том, чтобы поскорее вернуться в больницу.

После первого курса химиотерапии я надеялась, что худшее уже позади. Напрасно! Всю ночь папу рвало. Пока медсестры хлопотали вокруг него, я видела, как он дрожит, – так я дрожала в детстве, когда плакала у него на руках.

Вскоре его ноги покрылись синяками. Химиотерапия привела к снижению количества тромбоцитов, а значит, к внутренним кровотечениям. Его кожа становилась тоньше и тоньше. Из-за отеков липучки на сандалиях не застегивались. Я водила его на экскурсию по отделению.

Я носила его голос в ушах, куда бы ни шла, и чем упорнее я старалась держаться, тем настойчивей он говорил мне, что нужно быть сильной. «Держись, Айви», – говорил его голос, накладывая на меня швы, чтобы я не распалась на части.

«Будь стойкой», – повторял он мне. Этими словами стучало сердце, и ночь наполняла мои сны белыми цветами в синюшных пятнах. «Все будет хорошо. Обещаю!» – Но силы его покидали, свет в глазах тускнел. Его энергия иссякала, а тело почти высохло.

Приступы боли по ночам вырывали его из плотного искусственного сна: иногда сильное жжение в животе, иногда жуткое давление за грудиной, которое, казалось, давило на тело, чтобы его сломать.

Его рвало снова и снова, его боль была настолько реальной, что я чувствовала ее под своей кожей.