Закон Моисея

Я засмеялся против воли.

— Я должен поехать вместе с тобой, чтобы убедиться, что тебя не прогонят вилами.

— Что если она не захочет говорить со мной?

— Тогда тебе, возможно, придется переехать туда на какое-то время. Повсюду таскаться за ней, пока она не захочет. Она проявила упорство по отношению к тебе, как мне показалось. Как много раз ты прогонял ее? Как много раз она продолжала возвращаться?

— У меня все еще есть дом бабушки. Не сказать, что мне негде остановиться, или что у меня нет причин быть там. Все эти годы я платил налог на него.

— Тебе необходима моральная поддержка. Я сыграю Рокки Бальбоа и пару дней поупражняюсь с тракторными покрышками и цыпочками. Если Леван чем-то похож на Санпит, то там полно и того, и другого.

17 глава Моисей

Мы пересекли границу штата недалеко от Нефи и выехали на старую автодорогу, соединяющую Нефи и Леван. Ридж — так она была названа. Просто двухполосный участок дороги, ведущий в никуда, и окруженный полями, растянувшимися по обеим сторонам. Мы проехали мимо «Круга А» с большим красным знаком, который возвышался достаточно высоко, чтобы его было заметно и над туннелем, и в миле от шоссе, он сообщал дальнобойщикам и утомленным водителям, что спасение близко.

— Моисей, разворачивайся.

Я вопросительно взглянул на него.

— Я хочу увидеть его. Это ведь произошло здесь?

— Ты о Молли?

— Да. О Молли. Я хочу увидеть туннель.

Я не стал спорить, хоть и не знал, на что там было смотреть. Моего рисунка давно нет, исчезнувший и забытый. Как и Молли. И ее не стало давно. Исчезнувшая и забытая. Но Тэг ее не забыл.

Я развернулся и нашел проселочную дорогу, которая простиралась через поле, выходила к туннелю и тянулась дальше к холмам. Там по-прежнему валялись разбитые бутылки и упаковки из-под фаст-фуда. На боку лежал сломанный CD-плеер с торчащими из недостающего динамика проводами, который, судя по марке и модели, был брошен там уже довольно давно. Не желая проткнуть осколками шины, я свернул к небольшому придорожному карьеру, расположенному неподалеку, как и в ту ночь давным-давно. Это было тоже время года, такой же октябрь — не по сезону теплый, но, как и ожидалось, прекрасный. На более низких холмах была повсюду разбросана листва, а небо было таким голубым, что я хотел запечатлеть этот цвет своей кисточкой для рисования. Но той ночью оно было темным. Той ночью Джорджия пошла за мной. Той ночью я потерял голову и, может быть, что-то еще.

Тэг пробирался через заросли, продолжая идти дальше к полю той же дорогой, которой, должно быть, следовали собаки, уткнувшись носом в землю. Он остановился один раз и оглянулся вокруг, осматривая холмы и оценивая удаленность от автострады, определяя расстояние от туннеля до начала коммерческих зданий, плотно расположенных между въездом и выездом на магистраль, и пытаясь разобраться в том, что не имело совершенно никакого смысла.

Я отвернулся и направился к стенам из цемента, что удерживали автостраду. Было всего две стороны: одна, наклонялась вправо, и другая, наклонялась влево, и я прислонился спиной к той, что, как и прежде, была обращена к солнцу, закрыл глаза и ощутил, как тепло просачивается сквозь мою кожу.

— Подожди! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня! — в отчаянии кричала она. 

Я мог слышать страх в ее голосе, дрожащий от слез. Она боялась меня, но продолжала преследовать. Она по-прежнему преследовала меня. Эта мысль заставила меня споткнуться, заставила остановиться. И я обернулся, позволяя ей схватить меня. И я тоже схватил ее, держал в своих руках так крепко, что все пространство между нами стало пространством вокруг нас, над нами, но никакого пространства не осталось внутри нас. Я чувствовал удары сердца под мягкостью ее груди, и мое собственное начало биться в такт ее. Я раскрыл ее губы своими, нуждаясь увидеть цвета, ощутить, как они поднимаются по моему горлу, заполняют мой разум, мелькая как огни сигнальной ракеты. Я целовал ее снова и снова, пока не осталось никаких секретов. Ни ее, ни моих, ни Молли. Только тепло, и свет, и цвет. И я не мог остановиться. Я не хотел останавливаться. Ее кожа напоминала шелк, а вздохи — сатин, и я не мог отвести взгляда от выражения удовольствия на ее лице или отрешиться от ее просьб, призывающих двигаться дальше. 

Волосы Джорджии, рот Джорджии, кожа Джорджии, глаза Джорджии, длинные- длинные ноги Джорджии. 

Любовь Джорджии, доверие Джорджии, слепая вера Джорджии, крики Джорджии, долгое-долгое ожидание Джорджии. 

А затем крики страсти превратились во что-то другое. Какая-то печаль слышалась в этом звуке. И слезы. Джорджия согнулась пополам от рыданий. Ее волосы развевались вокруг нее, из глаз текли потоки воды, изо рта вырывались рыдания. Ее длинные-длинные ноги больше не оборачивались вокруг меня, она опустилась на колени, умоляя, и плакала, плакала, плакала… 

Я открыл глаза и сел прямо, неуверенный, были ли это мои собственные воспоминания или что-то совершенное иное. Я чувствовал себя плохо, дезориентированным, будто дремал слишком долго и получил тепловой удар. Я потер шею вспотевшими руками. Но это не могло продолжаться так долго. Тэг все еще бродил по полю в поисках знака, который привел бы его к очищению, или пути, ведущего к понимаю причин, почему так вышло. Поморщившись от лучей заходящего солнца и снова повернувшись к бетонной стене, я дал Тэгу время самому понять, что не существовало ни того, ни другого.

Илай сидел у противоположной стены. Его коротенькие ножки в пижаме Бэтмана прижимались к груди, будто он приготовился к долгому-долгому ожиданию. Капюшон покрывал его темные кудряшки, и маленькие кусочки ткани, пришитые для имитации ушей летучей мыши, придавали ему дьявольский вид, что полностью противоречило его ангельскому мальчишескому лицу.

Я громко выругался, громче, чем намеревался, и звук эхом отразился от бетонных стен и привлек внимание Тэга. Он обернулся и вопросительно вскинул руки.

— Пора ехать, Тэг. Я больше не могу здесь находиться, — прокричал я, уходя прочь от маленького мальчика, который навязчиво делился все теми же образами белой лошади с цветными пятнами на задних конечностях, скачущей галопом. Затем толстая веревка закрутилась в воздухе, образуя идеальной формы петлю, которая была накинута на шею лошади и туго натянута рукой незнакомца. Лошадь трясла гривой, тихо ржала и носилась рысью. Эти образы неприятно крутились в моей голове. Я не знал, как освободить ее.

— Он продолжает показывать мне белую лошадь, — пробормотал я, когда мы с Тэгом снова забрались в мой грузовик и направились к автостраде, уносящей нас от одного жестокого разочарования и ведущей к другому. Я не хотел находиться там. И догадывался, что и Тэг тоже. — Он продолжает показывать мне белую лошадь с большими неровными цветными пятнами на задней части. Одна и та же лошадь снова и снова. Как одна из тех, что на картине, которую я нарисовал.

— Пегая.

— Что?

— Она называется пегая. Такой вид лошади. Из-за ее окраса. Пегая.

— Пегая.

Мне вдруг стало интересно, что если образ лошади был чисто символическим. Может, все, что ребенок хотел от меня, это рисование. Может, я просто все понял неправильно.

***

Тэг шагал позади, следуя за мной через входную дверь в дом, представший перед нами абсолютно пустым. В нем не было ни мебели, ни посуды, ни ковров на полу. Ничто не напоминало о моей бабушке, жившей в этом доме. Казалось, он и не принадлежал ей. В нем совершенно не чувствовался присущий ей запах. Дом был пыльным, пронизывающе сырым и нуждался в тщательном проветривании. Он был просто пустым домом. Я в нерешительности стоял у входа, глядя вверх по лестнице, повернулся сначала направо, затем налево, разведывая обстановку, пока наконец-таки не двинулся через обеденную зону на кухню, где не осталось ничего, кроме занавесок в красную полоску, которые висели на маленьком окне над раковиной. В гостиной тоже остались занавески. Никому не нужны были ни те, ни другие. Но я прекрасно знал, что, скорее всего, это было связано с тем фактом, что они стали жесткими из-за краски, а не из-за их устаревшего рисунка.