Закон О.М.а

Тихо открыв окно, она скользнула в темноту. Забор, отломанная в детстве доска, замёрзшие кусты ежевики и… спасительная дорога из подлого дома. Девушка вышла на улицу к магазину, где на конечной остановке парковались маршрутки. Дура, куда я тащусь? Кто там в городе? Сука Маринка?.. Не поеду. Сдаст опять. В Николаеве больше не к кому.

Олеся свернула в переулок направо. Здесь начинался богатый квартал. Высокие кирпичные заборы, красивые ворота. Фонари с видеокамерами лениво давали перспективу чужой жизни. За прозрачной тюлью на окнах – другой мир: стабильность, предсказуемое завтра, настоящая жизнь. Там у людей хорошо, тепло…

ХОРОШО И ТЕПЛО

– Куда гуляем в такой поздний час, барышня? – у ворот дома из красного кирпича стоял парень. Белая футболка под чёрной кожаной курткой, пистолетная кобура напоказ. – Там тупик, хода нет.

Знакомый голос. Кто это? Опаньки, да это ж Вадик – познакомились недавно в баре у сельсовета. Клинья подбивал. Вот и ещё один жених. Кругом женихи…

Обернулась с улыбкой.

– Привет, не боишься простудиться?

– Кто? Леся, ты что тут? Куда тебя несёт? Стоп! – поднял руку, другой поправил кобуру.

– Стой там, где стоишь.

– Почему?

– Там «мертвая зона» у видеокамер. Отойди на два шага назад.

– Зачем?

– Потом расскажу. Видишь бордюр?

– Вижу.

– Осторожно, ножками-ножками и к этому дереву… Отлично. Теперь опять отойди к бордюру. Так, хорошо. Прыгай через канаву ко мне.

Перепрыгнула в его протянутые руки.

– Что это за упражнения на бревне, Вадик?

– Чтобы в историю не попасть. У нас по сменам смотрят отчётное кино. Нельзя болтать с посторонними на улице. Это я случайно вышел, снег с камер смести.

– Ты охранник здесь?

– Ага. А ты откуда? Что с лицом?

– … - Говори.

– Вадик, я ушла из дома. Мне ночевать негде…

– Ох-ох-ох… - он немного подумал.

– Так, слушай: прыгай обратно через канаву, затем иди вперед, обойдёшь акацию и вернёшься по левой стороне улицы к маленькой калитке вон там. Видишь?

– Ну…

– Пройдёшь, потом прыгай через яму. Камера там слепая. Я её вышел чистить от снега. На старт, внимание, марш…

***

– Ща поедим, не боись, – Сурок высыпал на разогретую сковородку банку консервированной фасоли. Бахнем?

– А есть?

– Смеёшься! – Сурок открыл холодильник.

– Что это? – Макаронова смотрела на незнакомую бутылку.

– Текила. Водка из кактусов…

– Нет, не хочу. Простая есть?

– Слышь, какая переборчивая…

Накрыли королевский стол. Вадим нарубил крупно, по-деревенски, свежих огурцов и бурых помидоров. Леся разогрела в микроволновке жареную курицу и засыпала тарелку сардинами. Открыли маслины, грибы. Поели и выпили. Макаронову сморило, заснула прямо на кухонном диване.

Наутро подробно рассказала Вадику, что произошло. Он слушал внимательно, не перебивал.

– Хозяина до выходных дома не будет. Ночует на городской квартире. Я дежурство только принял. Оставайся пока, - гостеприимно предложил Сурок, – хавчик есть. Душ вон. Полотенца чистые бери.

Они целый день пили, а потом вместе спали на хозяйской кровати. К утру следующего дня их оставило ощущение времени. Вчера-сегодня-завтра растеклось по одинаковым ламинатным полам красивого дома.

Стрессовая любовь на войне провоцирует верность в эфемерной реальности. Пока тебя не убили, ты верен сексуальному партнеру. Такая ситуация сопровождает все фронтовые браки. Наступает мир, и маршалы отправляют полевых жёнв небытие… до новой войны. Маргинальная верность для полигамных бойцов – упрёк солдатке на дороге, ожидающей мужа после похоронки…

– Какая похоронка? Какой муж? – Сурок закричал и проснулся.

Тьфу, дурость какая – военные сны. Он никогда не воевал. У него вместо армии – тюрьма. Тоже, конечно, по-своему фронт, но при чём тут похоронка?Сурок боялся своих пьяных снов. Никаких видений, картин и сюжетов в них не было, только голоса с непонятными фразами. Они отучили его от водки и сделали относительно вменяемым после зоны. Теперь он позволил себе расслабиться с девчонкой – и опять зазвучали голоса.

Вадим погладил Олесю по спине, наткнулся на свежую запёкшуюся рану. Чёрт! Везёт же мне с проблемными девками. Круто у них тут в деревне. За тыщу гривен дочку на круг ставить. Наверное, похоронные деньги и святое, но так уж сильно прессовать… Поди врёт, что это мать избила. Не может мамка родное дитя так мордовать.

Олеся повернулась на спину и открыла глаза:

– Ты во сне болтаешь и кричишь.

– Бывает, – Сурок осторожно погладил её расцарапанную шею. – О чём я тебе сегодня накричал?

– Я не разобрала. О каких-то маршалах… что-то военное. Принеси попить, а?

Сурок прошлёпал босыми ногами по тёплому ламинату до бара. Открыл дверцу холодильника и вытащил стеклянную бутылку колы.

– Так, а чё ты с немцем-то будешь теперь делать? Встречаться?

– Не знаю, - Олеся взяла бутылку. – Я же его не видела. Только на фотографии. Ты что, ревнуешь? Он же совсем старенький, немецкий старичок. Милый дедуган…

– Ты, смотрю, влюбилась…

– Нельзя влюбиться в фотокарточку, - Макаронова,поморщившись от газированной воды, приподнялась и стащила с кресла сумочку. – Вот он, мой импортный красавчик. Сперва, конечно, он мне фу-у-у… показался, а сейчас, вроде, и ничего.

Протянула фотографию.

Сурок взглянул.

– Ха, чисто Геббельс!

– Кто?

– Проехали, ладно. Как зовут?

– Рихард Ланге.

– Надо же, выходит, ты будешь фрау Олеся Ланге?

– Всё может быть.

– А сколько ему?

– Семьдесят или восемьдесят... Я не знаю. Может, девяносто, - она опустила голову на плечо Сурка.

– Давай сегодня без него…

Сквозь шторы медленно пробивался серый рассвет. Олеся Макаронова тихо посапывала на плече. Сурок лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Вот и немец беспризорный… Томится в одинокой старости. Тоже любви хочет и не думает о своих похоронных деньгах. Наверное, воевал, фашист. Зароют, как ветерана, с почестями, за счёт государства. Дать Леське тыщу гривен?.. Зачем? Пусть сама вырулит. За него никто проблем не решал. И она должна повзрослеть… Купить будущее за гробовые деньги никому не удавалось.