Законы границы

Отец Гафитаса замолчал. Пока мы смотрели друг на друга, я думал о своем отце, старом полицейском, служившем в Касересе и готовившемся к выходу на пенсию, и подумал, что он сделал бы для меня то же самое, что отец Гафитаса для своего сына. «Вероятно, вы правы, — произнес я. — Но я не могу сделать то, о чем вы просите. Ваш сын совершил ошибку и должен ответить за это. Закон один для всех. Если бы это было не так, мы бы продолжали жить как в лесу». Я помолчал и продолжил: «Я прекрасно понимаю вас и сделаю все, чтобы смягчить предъявляемые ему обвинения. При наличии хорошего адвоката и небольшого везения вашему сыну придется провести в тюрьме год или чуть больше. Мне очень жаль, но ничего я не могу для вас сделать». Я ждал, чтобы отец Гафитаса мне ответил — возможно, в глупой надежде, что он признает хотя бы частично мою правоту. Однако он кивнул, после чего, глубоко вздохнув, молча отвернулся к камину и вновь погрузился в какое-то отрешенное состояние.

Я ждал Гафитаса, но поскольку он не выходил, отправился за ним. Открыв дверь в комнату Гафитаса, обнаружил его в том же положении, в каком оставил: он сидел на кровати, прислонившись спиной к стене, с голыми ногами, торчавшими из-под вороха мокрых от пота простыней. Только на сей раз от его напускной уверенности не осталось и следа — на меня смотрели уже не просто растерянные и испуганные глаза подростка, а глаза ребенка или кролика, ослепленного фарами несущегося на него автомобиля. И тогда, вместо того чтобы велеть Гафитасу одеваться и следовать со мной, я замер в дверях комнаты, глядя на него, не думая ни о чем и не произнося ни слова. Не знаю, сколько времени это длилось, но когда мне удалось преодолеть оцепенение, я просто развернулся и ушел. Что вы об этом думаете?

— Это конец истории?

— Почти. Дальнейшее уже не представляет особого интереса. Хотя городок у нас маленький и здесь все друг друга знают и постоянно друг с другом сталкиваются, я не видел Гафитаса долгое время. Его отца я встречал пару раз на улице, и оба раза он меня узнал, поздоровался едва заметным кивком, однако не стал подходить ко мне. Сам же Гафитас вновь объявился лишь через много лет спустя, и в то время он был уже не Гафитасом, а Игнасио Каньясом, молодым человеком, окончившим университет в Барселоне и вернувшимся в наш город, чтобы начать карьеру. Когда нам доводилось встречаться с ним в тот период, мы оба делали вид, будто незнакомы, и даже не здоровались, но в начале девяностых годов меня назначили советником по безопасности губернатора провинции, и поскольку наше учреждение находилось напротив офиса Каньяса, мы стали сталкиваться с ним регулярно. Нам даже приходилось общаться по работе. Вот в те времена все изменилось: не могу сказать, что мы стали друзьями, но у нас сложились хорошие отношения. Разумеется, мы никогда не разговаривали с ним о прошлом, о том, когда и при каких обстоятельствах познакомились. В какой-то момент я почти забыл, что Игнасио Каньяс был когда-то Гафитасом. Он тоже не вспоминал о том, что я был тем самым полицейским, который охотился за ним и за бандой Сарко, выслеживая их по злачным заведениям китайского квартала. Вскоре я оставил службу в губернаторстве провинции, и мы с Каньясом перестали видеться. Вот и вся история.

9

— После той истории с налетом на «Банко Популар» в Бордильсе и визита инспектора Куэнки к нам в Колеру мы с отцом остались в деревушке на несколько дней. Не знаю, почему мы там задержались; наверное, потому, что на следующее утро после нашего приезда я проснулся с температурой. Это был четверг, и в течение двух суток жар не спадал. Я лежал в кровати, весь в поту, терзаемый кошмарами о преследовании, аресте и тюрьме. Врач сказал, что я стал жертвой обычного летнего гриппа, но, как мне кажется сейчас, меня свалила тогда паническая атака. Отец в те дни не отходил от меня. Приносил мне в постель фрукты, воду и суп из пакета и часами сидел рядом, читая мне газеты и бульварные романы, которые покупал в киоске на площади. Мы почти не разговаривали, отец не задавал мне никаких вопросов, и лишь время от времени я слышал, как он тихо беседовал с мамой по телефону, которую ему удалось убедить оставаться дома.

В субботу я почувствовал себя лучше и поднялся с кровати, но еще не выходил на улицу. И только тогда отец начал задавать мне вопросы. Их было столько, и мне столько всего нужно было ему рассказать, что мы провели за беседой все утро. Непосредственно после налета в Бордильсе, когда мы с отцом говорили в туалете у нас дома и потом, по дороге в Колеру, я сообщил ему основное. Но в тот раз, несколько дней спустя, я рассказал уже абсолютно все, в подробностях: с того самого дня, когда у нас в школе появился Батиста, и до нашей последней вылазки с бандой Сарко. Отец слушал меня, не перебивая, и, когда я закончил, заставил меня дать слово, что я никогда больше не появлюсь в китайском квартале и снова пойду в школу. Он же, в свою очередь, пообещал, что Батиста никогда не будет больше мне досаждать. Я спросил у него, каким образом он собирался этого добиться, и отец ответил, что, когда начнется учебный год, он поговорит с отцом Батисты.

Мы съели на обед курицу гриль с картофелем, купленную в деревенском ресторанчике, а потом посмотрели фильм. Когда он закончился, отец хотел выключить телевизор, но я вдруг заметил, что начинается серия «Синей границы», и попросил его не выключать. И это была не просто очередная серия — последняя. Я почти перестал смотреть сериал, когда присоединился к банде Сарко, и, как только началась та серия, мне бросилось в глаза, что фильм, оставшийся прежним, стал каким-то иным. Начиная непосредственно с заставки. Она была такой же, как раньше, и одновременно другой, потому что картинки, оставшиеся теми же, несли уже иной смысл: народное войско, пешее и конное, с оружием и знаменами в руках, было теперь знакомым, потому что его составляли персонажи из предыдущих серий — достойные люди, которые по воле злого Као Чу оказались по ту сторону закона и, один за другим, присоединялись к Линь Чуну и его благородным разбойникам с Лян Шань По. Так же и фраза, которую читал голос за кадром в начале каждой серии («Древние мудрецы говорили, что не следует презирать змею за то, что у нее нет рогов. Возможно, когда-нибудь она перевоплотится в дракона. Так же и один человек может однажды превратиться в целую армию»), обрела теперь новый смысл: она звучала не как заклинание, а стала свершившимся фактом. Один Линь Чун превратился в настоящее войско, а змея без рогов — в дракона.

Два дня назад, поскольку я знал, что нам предстоит разговор о тех днях в Колере, мне стало любопытно, и я, скачав из Интернета ту серию, убедился, что все было именно так, как мне помнилось. Хотите я расскажу?

— Пожалуйста.

— В начале серии Линь Шун и его люди с Лян Шань По осаждают столицу Китая, где Као Чу, фаворит императора, правит вместо него, держа запуганный народ в повиновении, под гнетом жестоких законов и нищеты. У Као Чу возникает план, как окончательно завладеть властью. Он хочет воспользоваться всеобщим страхом из-за подступившего к столице войска, чтобы, обвинив императора в слабости, убить его и основать собственную династию. Для разрушения этого плана Линь Чун решает совершить смелую вылазку: проникнуть со своими соратниками в город, добраться до императора и раскрыть ему коварный замысел Као Чу. Вылазка увенчивается успехом, и, благодаря храбрости и уму Линь Чуна и его товарищей, столица восстает против тирании, и Као Чу приходится бежать из города.

Потом начинается своего рода эпилог, в нем реализм сменяется сюрреалистичностью аллегории. Као Чу спасается от преследования, двигаясь по черной пустыне, с небольшой группой солдат, которые один за другим валятся на землю, обессиленные без питья и еды. Вскоре бывший фаворит императора остается один, падает с лошади и с трудом бредет по песку. Вокруг него реальность превращается в галлюцинации, где в беспорядочном хороводе кружат его бывшие жертвы, зловещие лица, копья, лошади, всадники, знамена, огни — призрачные видения, сводящие с ума и грозящие поглотить его, Као Чу попадается людям с Лян Шань По, и Линь Чун убивает его в поединке. На этом сюжетная линия заканчивается, но в конце сериала звучат еще две наставительные речи: первую произносит Линь Чун перед своими соратниками, которым он возвещает, что, хотя теперь зло, в лице Као Чу, повержено, оно может вернуться в любом другом обличье. Им следует сохранять бдительность и быть готовыми бороться и победить, ведь Лян Шань По — не название реки, а вечный символ, символ борьбы против несправедливости. Вторую речь, звучащую как пророчество, произносит голос за кадром: в то время как Линь Чун со своими товарищами удаляются верхом на лошадях в темноту, сообщается, что герои с Лян Шань По станут появляться всегда, когда возникнет необходимость восстановить справедливость на земле.

Последний образ — избитое клише, идеализированная картинка эпического сентиментализма, однако, увидев эти кадры в тот вечер в доме Ихинио Редондо, я не выдержал и заплакал. Я долго молча плакал, сидя в полумраке рядом с отцом в полупустой столовой дома, затерянного в этой тихой деревушке, и меня переполняло неведомое прежде ощущение, в котором перемешались безутешность, отчаяние и горечь. Таким образом я впервые познал вкус взрослой жизни, и мне стал ясен смысл выражения «крах иллюзий».

Это происходило в субботу. В воскресенье утром мы вернулись в Жирону, и весь тот день и несколько последующих я провел в беспокойстве. Начинался новый учебный год, а я дал отцу слово вернуться в школу и никогда больше не появляться в китайском квартале. Что касалось второго, то я сдержал обещание, и первое тоже собирался исполнить. Нет, мое беспокойство было связано вовсе не с этим и не с моей семьей: отношение у меня с домашними за несколько дней из отвратительных превратились в прекрасные, и, словно все мы заключили негласный договор, никто в доме не упоминал больше о нашем бегстве в Колеру и сопутствовавших этому обстоятельствах. Причина моей тревоги проистекала от неизвестности. Я не понимал, почему инспектор Куэнка не задержал меня в Колере, и боялся, что в любой момент он вновь явится к нам домой и заберет меня. Кроме того, в дни моей болезни в Колере у меня зародились подозрения, что именно я проболтался кому-то о нашем налете на банк в Бордильсе, став невольным виновником полицейской засады. Меня терзал страх, что Сарко, Гордо и Джоу подумают, будто я специально всех заложил, и решат сдать меня, чтобы свести счеты. В связи с этим передо мной встала мучительная дилемма. Я не хотел нарушать данного отцу обещания не появляться больше в китайском квартале, но в то же время мне нужно было туда пойти. Я хотел узнать, собирались ли Сарко, Гордо и Джоу выдать меня или они уже это сделали, и не задержали ли кого-нибудь еще из наших. Но больше всего хотелось увидеть Тере. Я собирался объяснить ей, что никого не выдавал, а полицейская засада у банка в Бордильсе появилась не по моей вине. И еще я хотел окончательно прояснить наши отношения. Теперь, когда Сарко исчез, между нами не было никаких преград.

Во вторник мне удалось разрешить мучившую меня дилемму: я отправился в район бараков, чтобы встретиться с Тере. Я уже упоминал, что прежде мне не доводилось бывать там, и я даже не знал их точного расположения. Единственное, что мне было известно с детства, — они находились где-то по ту сторону парка Ла-Девеса и реки Тер. Я пересек Ла-Девесу, проделав тот же путь, что и неделей раньше, когда убегал от полиции после налета на банк в Бордильсе, покинул парк и перешел через мост Ла-Барка. Свернул налево, спустился по ступенькам к берегу реки, снова поднялся и отправился далее по тропинке. Миновал пшеничное поле, старинный каменный дом с тремя пальмами перед ним и овраг с зарослями тростника, тополя, белой ивы, ясеня и платанов. Район бараков начинался в конце тропинки. Я имел смутное представление о бараках, приправленное в моем воображении романтикой приключенческого романа, и связанные с ними рассказы и комментарии, слышанные мной летом в компании Сарко. Однако они не развеяли подобное заблуждение, напротив, способствовали тому, что моя фантазия добавила им еще и эпический колорит историй о благородных разбойниках из японского сериала.

С первого взгляда район показался мне подобием рабочего поселка, состоявшим из шести рядов бараков, тесно прижатых друг к другу: это были строения со стенами из легкого бетона, крытыми шифером крышами и уровнем пола, приподнятым лишь на несколько сантиметров над землей. Но по мере того, как я продвигался по улицам, разделявшим бараки, — это были даже не улицы, а какие-то грязные дебри, где роились тучи мух и витал смрад клоаки, и посреди всего этого бродили голые дети и домашние животные, громоздились горы хлама, — я начал ощущать, что это не рабочий поселок, а апофеоз нищеты. Будто заколдованный и в то же время переполняемый отвращением, я продолжал свой путь, шагая мимо бараков с некогда белыми стенами, обходя зловонные водостоки и разведенные прямо на улице костры. Повсюду попадались чумазые дети, игравшие или катавшиеся на велосипеде и смотревшие на меня с безразличием и недоверием. Я двигался как сомнамбула, в подавленном состоянии, и, дойдя до конца одной улицы, внезапно пришел в себя и готов был уже развернуться и броситься прочь, но в этот момент заметил женщину, глядевшую на меня от двери последнего барака, всего в нескольких шагах от меня. Это была тучная женщина с очень бледной кожей. Она сидела на офисном стуле с ребенком на руках, волосы были повязаны темным платком, а большие глаза пристально смотрели на меня. Женщина поинтересовалась, кого я ищу, и я спросил про Тере. Поскольку мне была неизвестна ее фамилия, я принялся описывать Тере, и женщина сообщила, где ее можно найти. «Третий барак на последней улице, — сказала она и добавила: — На той, которая ближе к реке».