Заложница в академии

Та молчит, плотно сжав губы. Она чувствует отвращение к профессорше.

Почему? Потому!

Неужели все траминерцы такие отбитые?

Потом Брайт встаёт из-за парты, идёт к профессорскому столу. Смешки прекращаются. На столе графин с водой, Брайт наливает из него три четверти в стакан, опускает туда кончики пальцев. Свободной рукой запускает метроном.

— Раз, два, три…

Она считает в темпе метронома, это намного сложнее, чем то, что делала Нимея.

— Четыре, пять, шесть…

И держится, чтобы не запеть.

На самом деле ей и правда не трудно выполнить такое задание, но… вода. Ей всё время нужна вода, именно она в первую очередь даёт жизнь, а не воздух, как у остальных. И со стороны профессора было паршивым поступком заострить на Брайт и её способностях внимание. Это или простодушие или невероятная жестокость!

Смешков больше нет, после пятидесяти все с интересом пригибаются к партам, будто следят за скачками и поставили неплохие ставки.

— Семьдесят три, семьдесят четыре… я могу продолжать бесконечно! — вздыхает Брайт.

— Спасибо за демонстрацию, — профессор, кажется, уязвлена и крайне недовольна. Она больше не выглядит, как милый безобидный цветочек в несуразном платье. — Но вы использовали воду! А вы попробуйте без неё!

— Я попробовала, вместе со всеми. Досчитала до тридцати четырёх, если не ошибаюсь, — жмёт плечами Брайт. — Без воды я ничем не отличаюсь от других людей.

И плотно сжимает челюсти.

Несправедливость! Жгучая и противная!

Её выставили “особенной”, а потом удивились, что она “особенная” только при определённых обстоятельствах? Блин… да! Так и есть, и что?

Самый мерзкий вид расизма! Простодушный, глупый, намекающий, что человек сам себя не считает “таким, как все”.

Когда эти люди поймут, что все в мире не такие, как все? Это же такая простая истина.

Брайт смотрит на профессора злобно, и та не выдерживает.

— Сбавьте тон. Никто вас не оскорблял! Вы можете гордиться своим происхождением и не тыча его под нос всем и каждому, — тон у профессорши почти ласковый, но требовательный.

Она делает вид, что ведёт себя вежливо и справедливо.

Возглас: “Но я никому ничего не “тыкала”!” — застревает у Брайт в горле, она не способна сейчас вступать в полемику и доказывать очевидные вещи.

— Можете идти. Вы, кажется, на сегодня достаточно узнали. Вернётесь, когда сможете досчитать до семидесяти двух без спецэффектов!

Брайт задыхается обидой, но молчит.

— И, — окликает профессор. — Вы одеты не по форме.

— Знаю, спасибо, — спокойно отвечает Брайт и уходит из аудитории.

Ну и хорошо! Можно просто побыть в одиночестве! Прекрасно же!

Кофе не хочется, булочку тоже. Не хочется сталкиваться с Хардином, который непременно явится, стоит уединиться. И не хочется попасть на ковёр к декану за то, что шляется по коридорам, это один из немногих, с кем появилось желание дружить.

Ноги несут к библиотеке. Вот он плюс необъятного рюкзака. Там нашлось место для бутылки сока, шоколадки и старого доброго скетчбука.

Все одиночки в итоге чем-то увлекаются. Брайт любила рисовать. Без особого мастерства, даже без хорошей практики. Она не тренировалась, срисовывая, не брала уроки. Просто пыталась копировать окружающую реальность в тишине и одиночестве. Рисование — самое тихое и незаметное хобби из всех.

В библиотеке по итогам вчерашней отработки появилась пара рабочих столов и у одного из них даже стоял кожаный диванчик, как прежде. Брайт протирает обивку салфеткой, достаёт скетчбук, карандаш и ножик, а потом падает за рабочий стол и прикрывает глаза.

Успокоиться.

И ни о чём не думать.

Для них для всех она просто монстр, которого нужно бояться. Странная девочка, даже более странная, чем Иная.

Они не со зла.

Они не привыкли.

А потом по щеке сбегает позорная слезинка.

— Успокойся, — велит себе Брайт, пока в горле клокочет злоба. — Успокойся, я сказала!

Паника не отступает.

Пришёл бы кто и вправил мозги. Заставил не обращать внимание на всяких придурков, во главе с профессором-расисткой.

Самое обидное, что всё было так не очевидно, не на поверхности, никто даже не понял, наверняка, что задело Брайт.

Она достаёт свой мини-проигрыватель и выдёргивает из него наушники. При помощи простенького бытового заклинания создаёт динамик и библиотеку окутывает музыка. Прекрасно. Теперь чуть лучше.

Брайт берёт мягкий карандаш, нож и начинает строгать. В этом занятии есть что-то медитативное. Удар — кончик заостряется, ещё удар — подтачивается с другой стороны.

Раз… раз… раз…

— Раз… два… три… четыре… — и голос срывается.

— Раз… два… три… четыре… пять… — она резко втягивает воздух и закашливается.

Карандаш ломается, можно начинать всё с начала.

Брайт не представляет, как это — дышать долго, только голова начинает кружиться и саднит в горле. А ещё продолжает выплёскиваться злость.

Наточенный карандаш царапает бумагу, он острый и оставляет хорошую, яркую линию. Маслянисто блестит на желтоватом листе.

Штрихи неровные, неумелые, но Брайт и не готовит выставку. Она штрихует неправильно, крест-накрест. Детали обводит с отчаянным фанатизмом дилетанта, тени накладывает как попало, но это высвобождает негатив. До чего хорошо, до чего приятно.

— Раз… два… три… четыре… пять… шесть… МАТЬ ВАШУ… семь! — и штрихует, как сумасшедшая, пока грифель не ломается.

Карандаш летит в стену и в стороны разлетаются возмущённые книги по этикету.

Раз, раз, раз! Локоть бьётся о стол, отрезвляя и ослепляя вспышкой боли.

Брайт смотрит на листок.

Судорожно глотает воздух и начинает навзрыд рыдать.

Она, как обычно, задумалась и рисовала что попало, что в голову придёт. На рисунке папа. А внутри становится так чертовски больно, будто кто-то режет ножом, выпуская кровь. Почки-печень-сердце — всё лопается, заливая полости.

От рыданий закладывает уши и вибрирует тело.

— Какого хрена… — она замирает от звука постороннего голоса. — Ты не даёшь… — начинает вытирать мокрое перепачканное тушью лицо. — Мне писать… курсовую? — над ней нависает фигура.