Занавес приподнят
Шрифт:
Они вошли, настороженно оглядываясь, но, убедившись, что посторонних в доме нет, с облегчением вздохнули и смущенно заулыбались, слушая, как Мария Ильинична, волнуясь, рассказывает отцу, что Валя — давний приятель Илюши, вместе учились в начальной школе, а потом в лицее, а Неля — дочь той самой докторши из женской гимназии!
— Не обижайтесь, пожалуйста, мадам Томова, — краснея, сказала Неля. — Это вам от друзей Илюши…
Она указала на большую корзину, которую держал Валя, никак не решавшийся сказать Марии Ильиничне, что ее надо освободить.
— Мы одолжили корзину в одном
И приятно, и неловко было Марии Ильиничне, а дед не скрывал радости, далее прослезился, чего с ним никогда прежде не бывало. Принялись выгружать все на стол, и вскоре весь он был заставлен пакетами и кульками с мукой и сахаром, крупами и макаронами, пачками печенья и чая, риса и цикория, были здесь и бутылка с подсолнечным маслом и банка с повидлом. Не забыли молодые люди положить и десяток коробков спичек. По стоимости это было все равно что килограмм говядины! Казенная монополия… А Валя Цолев протянул старику пачку хорошего табаку.
— Это лично вам, — запинаясь, сказал он, — наши товарищи просили передать вам лично…
Дед растрогался:
— Спасибо, голубчики, спасибо! Человек я неверующий, несуеверный, а вот, поди ж ты, подумалось, что, коли перед Новым годом такое счастье привалило, выходит, судьба нам много хорошего обещает… Есть у меня такая примета!
— Может быть, наши из-за Днестра придут? — пригнувшись к старику, с жаром прошептала Неля. — Как вы считаете?
Старик задумался, немного выждал и, хитро улыбаясь, ответил:
— А что? Пора бы уж им зашевелиться… Западную Украину-то освободили!
Слово за слово завязалась беседа. Молодые люди, собиравшиеся было уйти, охотно согласились выпить чашку чаю, подсели к старику и стали жадно слушать его рассказы — о восстании в Татарбунарах, о тяжелых условиях жизни сосланных на каторгу, о Григории Котовском…
Неля и Валя слушали затаив дыхание… Лишь чуть слышно, с убавленным огоньком, жалобно пыхтел на подоконнике примус. Над нетронутыми чашками с чаем давно уже не вился парок. А с оттаявших стекол окна медленно, как слезы, текли прозрачные ручейки…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
День был на исходе, когда автомобиль с важно восседавшим Нуци Ионасом, его напарником-шофером и прижавшимися друг к другу на заднем сиденье Хаимом и Ойей остановился у ворот приземистого, слегка покосившегося четырехоконного дома. Решетчатые ставни с облезлыми деревянными, местами выломанными поперечными планками придавали ему унылый, заброшенный вид.
Тотчас же машину окружила орава ребятишек, вынырнувших из дворов соседних домов. Наперебой они стали здороваться:
— Шолом, хавэрим!
— Шолом!
Напарник Нуци выключил мотор, намереваясь вместе с остальными войти в дом, но тут один из мальчуганов, загорелый, в брючках чуть ниже колен и в маленьком, точно блюдце, сатиновом берете, едва прикрывавшем курчавые волосы, подошел к нему и вызывающе заявил:
— Вы шаббат-гой! [34] Скоро суббота, а все катаетесь!
— Рано еще, — ответил ему Нуци, взглянув на позолоченное закатом небо. — До вечера знаешь сколько?
А ты орешь «суббота»! Иди-ка отсюда, слышишь?!34
Еврей, не чтящий праздника субботы.
— Сам иди! — нехотя пятясь, огрызнулся мальчуган. — Вот пусть только взойдет первая звезда, мы тогда проткнем все шины вашему проклятому автомобилю… Увидите!
Нуци пригрозил мальчугану, а явно встревожившийся шофер поспешно включил мотор и тут же уехал, напутствуемый криками ребят:
— Шаббат-гой! Шаббат-гой!
Вдогонку автомобилю полетели камни.
Нуци натянуто рассмеялся:
— Видал, Хаймолэ, какие здесь растут парни?! Это не то, что мы с тобой, а? Геройские! Первые помощники раввината!
Хаим улыбнулся, но ничего не ответил. Он не понимал, чем вызвана дерзость ребят и почему Нуци, явно смущенный, все же одобрительно отзывается о них.
Едва открыв калитку, Нуци принялся кричать по-румынски:
— Этти! Мамико! Где вы? Гостей принимайте!
На пороге открытой двери показалась молодая женщина в ярко-голубом атласном халате, расписанном большими лилиями. По выражению ее лица нетрудно было заключить, что она далеко не в восторге от того, что муж приволок с собой гостей с жалкими узелками.
— Мой друг! — поспешно и весело представил Хаима Нуци, желая предупредить жену от неуместных реплик на румынском языке. — Холуц из Румынии! И его жена…
— Очень приятно, что из Румынии — сухо ответила Эттиля и, осуждающе взглянув на мужа, иронически добавила: — Мне это доставляет большое удовольствие…
Хаим смущенно поклонился, назвал свою фамилию и, осторожно дотронувшись до локтя Ойи, робко представил и ее:
— Моя жена… Ойя.
— Ойя? — рассмеявшись, переспросила Эттиля. — Что это: имя или ваше ласковое прозвище? Ойя!.. [35]
35
По-румынски ойя — овечка.
— Нет, Этти! — опережая Хаима, постарался быстро ответить Нуци. — Это действительно ее имя! Она и в самом деле такая милая и такая тихая, как овечка… — Довольный тем, что удалось обратить в шутку язвительно-насмешливый вопрос жены, Нуци поспешно добавил: — А ты знаешь, Этти, мой товарищ — большой друг нашего Симона! Да, моя дорогая! Соломонзон так радушно нас принял… Мы сейчас от него, честное слово!
Эттиля выпучила глаза, лицо ее внезапно вытянулось, губа отвисла: она была поражена.
— Вы все вместе были у Симона? — обратилась она к ссутулившемуся Хаиму, точно не поверила словам мужа. — Вы его знаете?
Хаим кивнул, еще не понимая, сколь магически подействовал на женщину рассказ о визите к Соломонзону.
— Я же тебе говорю, Эттилэ! Мы были у него дома! — раздраженно ответил Нуци. — Сидели в гостиной, нас угощали чаем, вареньем, печеньем, тортом и еще чем-то… Полный стол, честное слово! И сам Симон просил меня помочь им временно устроиться здесь, во флигеле…