Занавес приподнят

— Эттилэ! Нуцилэ! Почему вы не приглашаете людей в дом? — послышался трескучий женский голос. — Что вы стоите по дворе?

Хаим обернулся. В дверях стояла полная низенькая, коротко подстриженная седая женщина. Он виновато поклонился ей.

— Люди с дороги, наверное, устали, — продолжала старушка отчитывать дочь и зятя, — а они держат их во дворе, как будто для этого нет дома?! Кошмар! Кто так принимает гостей, Эттилэ?!

Грозная теща Нуци, разумеется, услышала, что бедно одетые молодые люди были приняты самим Симоном Соломонзоном…

Нуци что-то шепнул жене, она удивленно взглянула на Ойю и, обращаясь к ней, несколько нерешительно сказала:

— Входите, конечно… Вот сюда! Сюда, сюда проходите… Пожалуйста!

Ойя и Хаим вошли в маленькую, чисто выбеленную переднюю, заставленную сундуками и коробками, на которых виднелась жирная надпись: «Джойнт дистрибьюшн комити» USA» [36] . Хаим помнил, что в таких же коробках и с такой же точно маркировкой в тот страшный день им доставляли на «трансатлантик» пакеты с едой. Наличие таких же коробок в доме Ионасов его удивило, но он не подал виду.

36

Сионистское благотворительное общество, субсидируемое американскими евреями.

— Здесь можно оставить? — спросил Хаим, указывая на свои пожитки.

— Что за вопрос?! — Эттиля фыркнула, как рассерженная кошка. — Если ваши узлы даже набиты золотом, то и в этом случае их никто не тронет!

Хаим покраснел, робко сказал, что его не так поняли, он лишь боялся, не побрезгуют ли хозяева невзрачным на вид багажом.

— Ну! Что же вы стоите здесь? — выйдя в переднюю, засуетилась старушка. — Проходите!

Хаим поблагодарил, осторожно положил узелки на пол, снял свои поношенные ботинки и быстро, стыдясь их жалкого вида, сунул под узел. Ойя последовала его примеру, и они вместе на цыпочках прошли в большую комнату.

— Вот стулья, тахта, кресло, садитесь, где вам будет удобно, — предложил Нуци и вышел в прихожую.

— Пусть она снимет кофточку, — указывая на Ойю, посоветовала Эттиля. — Объясните ей, что у нас тепло.

Хаим помог Ойе снять шерстяную кофточку. Сняла она и косынку и сразу преобразилась. Хаим умиленно смотрел на нее и, когда Эттиля вышла из комнаты, нежно поцеловал. Ойя просияла и, в свою очередь, кивнула на его помятый и потертый пиджак.

Хаим подошел к зеркалу, взглянул на себя: щеки впали, под глазами темные круги, а веснушки, казалось, никогда еще не были такими яркими.

— О, правильно! — одобрила старушка, войдя в комнату и увидев, что Хаим снимает пиджак. — Чувствуйте себя как дома! Мы сами испытали, что значит приехать в страну, где никого не знаешь и тебя никто не знает. Кошмар! Но… как-нибудь! Не умерли, слава богу… Нуцилэ работает у Соломонзона — это вы знаете. А Эттилэ? Она тоже устроена. Не очень хорошо, но ничего… Учит детей музыке. — Она указала на старенькое пианино. — Я его тащила из Галаца!.. Сколько здоровья мне это стоило, один бог знает… Но здесь, чтобы купить такой инструмент, надо иметь бешеные деньги! А откуда их взять! Дочь и зять, дай им бог здоровья, не любят, когда я так говорю. Особенно Нуцилэ! Он очень преуспел… Но зато он и работает как вол! Иначе Соломонзон держать не будет… Поверите, иной раз целую неделю не бывает дома. Что он там делает, куда ездит — и не спрашиваем. Какое наше дело? Конечно, у таких, как Соломонзон, мозги не сохнут о том, где взять деньги, чтобы идти на базар, или кому раньше отдать долг: лавочнику за продукты или хозяину за квартиру. А цены, чтоб они пропали вместе с теми, кто их повышает, все растут и растут…

Вошла Эттиля. Старушка смолкла, суетливо сняла со стола плюшевую скатерть с длинными кистями, постелила другую — белоснежную, хрустящую, накрахмаленную, разложила на столе ложки и вилки. Вслед за дочерью она взяла что-то из буфета и тут же вышла.

Оставшись наедине, Хаим и Ойя переглянулись и с любопытством стали озираться по сторонам. Комната была просторная и чисто убранная. Особый уют ей придавал огромный яркий трансильванский ковер, свисавший почти от потолка и прикрывавший широкий диван, на котором, как у Симона Соломонзона на полу в гостиной, лежало множество разноцветных подушечек. На самом видном месте, как раз над пианино, висел большого формата цветной фотопортрет Симона Соломонзона. Здесь он выглядел старше своих лет, хотя был облачен в спортивную белую рубашку с открытым воротником и короткими рукавами. На нагрудном кармане рубашки красовалась большая, вышитая голубыми нитками шестиугольная звезда — «щит Давида».

Взгляд Хаима остановился на открытой настежь двери, ведущей в другую, маленькую комнату: шкаф и стоявший вплотную к нему диванчик оставляли лишь узкий проход.

Нуци, войдя в столовую, обратил внимание на устремленный в открытую дверь взгляд Хаима.

— Там живет мама, — сказал он, — а за стеной — другая семья. Вторую половину дома Соломонзон сдает еще двум семьям… У них отдельный вход. Мы с ними не соприкасаемся… Это коренные жители — ватиким. Они жили здесь еще до того, как отец Симона купил этот дом. У него вообще слабость к домам… Как приедет в Палестину, так непременно купит парочку или тройку домов…

— Неплохая слабость… — заметил Хаим. — Как я понимаю, он постепенно переводит сюда свои капиталы из Румынии?

— Как тебе сказать? Пожалуй, это не совсем так… — замялся Нуци.

Тем временем в комнату вернулись Эттиля с матерью и принялись расставлять закуски. Мать Эттили пригласила гостей к столу, а Нуци достал из-под тахты бутылку с прозрачной жидкостью. Увидев ее на столе, старуха пришла в ужас.

— Он уже берется за свое! Кошмар! И сколько я ни говорю, что это самая настоящая погибель, что стакан сока куда полезнее, он все равно тянет эту дрянь, хоть режьте его!

Виновато ухмыляясь, Нуци тем не менее неторопливо откупорил бутылку.

— Ты слыхал когда-нибудь, Хаймолэ, что такое «арак»? — спросил он. — Смахивает немного на румынскую цуйку…

— Ой, Нуцилэ! Мама ведь не хочет, чтобы ты пил… — взмолилась Эттиля и, обращаясь к Хаиму, пояснила: — Вы же понимаете, какой это может быть напиток, если его делают сами бедуины!

— Просто кошмар! — негодовала старуха. — При одном только взгляде на бедуинов меня выворачивает наизнанку! О чем вы спрашиваете?! Вечно грязные, немытые, нечесаные и все, что хотите… А он себе пьет! И еще как, вы бы посмотрели! Это же сущая отрава…

Нуци причмокнул языком, предвкушая удовольствие, налил Хаиму и себе.

— Арабы его пьют с водой, — пояснил Нуци с видом знатока. — Как в Румынии в лучших ресторанах добавляют на три четверти бокала вина одну четверть — из сифона… Получается прямо-таки шампанское!

— Шприц, — скромно заметил Хаим.

— Верно, шприц! — обрадованно подхватил Нуци, и в его голосе прозвучала тоска. — Ты, оказывается, все помнишь, Хаймолэ?! Молодец!

Нуци долил в чашечки воду. Жидкость помутнела.

Он лихо опрокинул в рот содержимое, а Хаим не торопясь отпил половину и, к удивлению наблюдавших за ним Эттили и ее матери, спокойно сказал:

— Ничего…

— Скорее закусывайте! — сморщив лицо, закричала старуха. — Кошмар!

— Дать тебе воды запить? — предложил Нуци. — Глоточек?

— Вам плохо, наверное? — забеспокоилась Эттиля. — Горит, нет?

— Нормально, — ответил Хаим. — Ей-богу! Спасибо.

Не спеша Хаим и Ойя ели положенные им на отдельные тарелочки рубленые яйца с куриным жиром и мелко нарезанным жареным луком. Старуха положила на тарелки куски курицы и отварную фасоль.