Западня

— Я не знаю, Мангана, — Феликс не лгал. — Я не решался её спрашивать… а потом она умерла, — он хотел избежать расспросов о матери, чтобы сиплый голос Придворного мага не осквернял её имя.

— Ладно. Дальше. Покажи мне, когда и как раскрылся твой Дар.

Загудело снова, изображение поменялось и задвигалось. Голодное и нищее, но наполненное материнской любовью детство закончилось, когда матушка слегла. Многоликий, которого ещё никто тогда так не называл, пытался работать — уборщиком на фабрике, разносчиком газет, мальчишкой на побегушках у рыночных торговцев. Но жалких медных монет, что ему удавалось получить, не хватало даже на клейкий дешёвый хлеб, не говоря уже о лекарствах для матери.

События тех дней он помнил так ярко, словно они произошли вчера.

Его всегда дразнили — за то, что их маленькая семья выделялась своей нищетой даже в бедняцком фабричном посёлке, за его безотцовщину, за нескладность его и странность, за доставшуюся ему от матушки необычную правильность речи. И то сказать, оборванец, изъяснявшийся, как владелец экипажа с фамильным гербом, какие порой проезжали через посёлок, в самом деле, выглядел нелепо. Феликс привык к насмешкам: иногда огрызался, иногда кидался в драку, а чаще не обращал внимания.

Но в тот раз жестокие сверстники мишенью своих насмешек выбрали не его, а матушку. Матушку, именно в эти часы умиравшую! Они окружили его, выкрикивали грязные несправедливые слова и кривлялись; в глазах у него потемнело от ярости, он изготовился броситься на них с кулаками, один против десятерых… И тут тело скрутило судорогой, подобных которой у него отродясь не бывало! Очнувшись, он увидел, как дети, истошно вопя, бегут врассыпную, а в следующий миг понял, что вместо рук и ног у него — тяжёлые медвежьи лапы с глянцевыми чёрными когтями.

— Отлично, отлично, — увидав в «Окне» эти лапы, воодушевился Потрошитель, опять зашуршало его перо. — Дальше… и смотри, не упускай подробностей. Подробности, голубчик, это самое интересное!

Обруч на лбу сжимался сильнее и чаше, голова, шея и плечи начали пылать, в висках стреляло. Многоликий понимал, что дальше будет ещё хуже, но о своей задаче — не дать Мангане увидеть в зеркале последние два дня — не забывал ни на секунду, поэтому подробностей не упускал. Показал и рассказал, как впервые вернул себе человеческое обличье — вернее, оно вернулось само, когда медведь взревел от ужаса громче, чем напуганные им дети. Как несся домой, не разбирая дороги, но решил на бегу, что не станет волновать матушку. Как она догадалась обо всём сама по его виду, как твердила, заливаясь слезами: «Я думала, ты не такой… я думала, проклятый отцовский Дар тебе не достался… ты же знаешь, как страшно быть Одарённым, сыночек…» Он не сказал ей, сколько людей час назад собственными глазами увидели, что он оборотень, уверял, что никогда больше не будет ни в кого превращаться… а ночью её не стало.

Феликс, конечно, знал об опасности, угрожающей всем обладателям Дара, особенно таким бесправным и нищим, как он. Чем реже рождались в мире Одарённые дети, тем больше появлялось желающих забрать себе их магические способности. И вроде бы каждому на Континенте известно было, что Дар нельзя отнять, а можно лишь передать по доброй воле… но Одарённые почему-то пропадали один за другим. Иные из них потом возвращались, не желая признаться, где были и что пережили — возвращались обычными людьми с навсегда потухшим взглядом. Большинство же, увы, исчезало бесследно.

Поэтому, похоронив мать, Феликс поспешил покинуть посёлок, все до единого обитатели которого знали теперь о его Даре, и у него началась совсем другая жизнь, которую ошалевший от восторга Мангана рассматривал теперь, как под лупой. Придворный Маг даже не пытался щадить свою жертву — устройство, читающее воспоминания, заработало в полную мощность, вытягивая в «Окно» всё новые и новые образы. Многоликий, вынужденный давать пояснения, едва шевелил губами. Ощущая, как препарируют его мозг, он сходил с ума от боли и отвращения к самому себе.

Потрошителю, впрочем, не было дело до того, где и как жил мальчишка-оборотень, прежде чем вырос и стал Многоликим, взбудоражившим половину Континента. Но Дар! «Естествоиспытатель» не желал упустить ни одной из множества минут, потраченных Феликсом на то, чтобы научиться управлять открывшимися способностями. Выспрашивал обо всём, не гнушаясь физиологическими деталями, которые гадко и стыдно было вспоминать. Смеялся мерзким кашляющим смехом, наблюдая, как неуклюже ковылял Феликс в обличье летучей мыши, не знающей, куда девать свои мягкие перепончатые крылья. Вновь и вновь рассматривал в «Окне», с какой фантастической скоростью заживают полученные оборотнем раны.

«Я убью его, — равнодушно думал Многоликий, когда его мучитель делал паузу, чтобы отлучиться из клетки. — Я убью его — мне бы только добраться до его горла…» На эмоции сил у него не было.

Час проходил за часом, но пленник давно потерял счёт времени в настоящем — лишь бы в «Окне Памяти» прошлое не летело чересчур быстро! Однако воспоминания детства и юности всё же закончились, а взрослые годы Многоликого Мангана пролистывал, как скучную книгу, лишь изредка задавая вопросы. Когда в «Окне» вдруг появились хоромы градоначальника имперской столицы, Придворный Маг хихикнул:

— Сюда бы королевских дознавателей — вот бы они полюбовались на твои подвиги! Признайся, голубчик, что тебе понадобилось от этого достойнейшего человека?

Едва живой Феликс промолчал, сочтя этот вопрос риторическим.

— Знаю-знаю, ты себя преступником не считаешь… — продолжил за него Мангана. — Но ведь за что-то тебя выперли из Империи? Ума не приложу, как они это сделали…

Изображение дома о восьми колоннах пошло рябью и растаяло, а новая картинка заставила Потрошителя присвистнуть:

— Ого! А мы-то с его величеством голову сломали, гадая, кто сумел найти на тебя управу.

* * *

Лампа с абажуром в виде зелёной стеклянной лилии горела на столе в Кедровом кабинете, портьеры были задёрнуты — нынче утром Король сюда ещё не заходил. Отец, и правда, забыл вчера выключить свет, поняла Принцесса. Приди она в Кедровый кабинет ночью, как собиралась, Многоликий уже сейчас был бы на свободе… конечно, при условии, что ей удалось бы найти ключ. Сама не своя от сожаления и досады — не хотелось даже думать, какую цену пленник заплатит за лишний день задержки! — Эрика, спеша и дёргаясь от каждого шороха, натянула перчатки и принялась за поиски.

Как все Одарённые, она умела безо всяких ухищрений отличать волшебные предметы от обыкновенных, хотя и не умела определять природу и свойства волшебства — для этого требовалось особое обучение, которого у неё, разумеется, не было. Слабые бытовые чары распознавались по характерному покалыванию в пальцах, прикасавшихся к предмету. Более сильную магию можно было увидеть глазами — как слабо окрашенное бледное свечение. Могучий древний артефакт Эрика различила бы через каменную стену, но к маленькому ключику, пусть даже старинной работы, следовало подобраться поближе. Поэтому она методично осматривала ящик за ящиком и полку за полкой. Начала с сейфа, открывать который умела, кажется, всегда: ещё совсем крохой запомнила, на какие кнопки и в каком порядке нажимал отец — будто знала, что это знание когда-нибудь ей пригодится. Но в сейфе ничего волшебного не было, кроме Большой Королевской печати и её оттисков на документах. Ничего не было ни в письменном столе, ни в застеклённом шкафу рядом с ним. Оставался ещё ряд стеллажей у противоположной стены, от пола до потолка заполненных папками и книгами.