Записки гайдзина

Он опять припал к инструменту и воздал должное «Атласной кукле». В его интерпретации она была знойной креолкой японского происхождения.

– Вы где-нибудь играете, сэнсэй? – спросил я его. – В городе я много джазменов знаю, а вас нигде не встречал.

– Раньше играл, теперь некогда, – ответил он. – А кого ты в городе знаешь?

– Ну вот, например, Кена Судзуки и его ребят.

– А-а, Кен-тян... Я с ним играл на джемах. К нему потом этот молодой парень пришел, как его...

– Масао Кавасаки.

– Да, Кавасаки-кун. Он сразу очень здорово играть начал. Сейчас, говорят, уехал куда-то.

– На Хоккайдо, полгода назад. Фирма перевела.

– И как он там?

– Недавно прислал открытку. Пишет, что сколачивает собственную банду. Хорошего контрабасиста никак не может найти.

– А кто теперь у Кена вместо него?

– Постоянно пока никого. Вакантная позиция, вас ждет.

– Хм...

– Все равно немного странно, – сказал я, помолчав. – Есть еще где-нибудь в Японии священник-саксофонист?

– Саксофонистов не знаю, а трубач есть, – ответил настоятель. – Мы с ним в семинарии вместе учились. Но он теперь далеко, в Аомори. Может, уже и не играет вовсе...

– С другой стороны, ничего странного здесь нет, – продолжал я. – Ведь джаз основан на чем? На импровизации. А импровизация на чем основана? На интуиции. На отказе от интеллекта. На мгновенном следовании внутреннему импульсу. Это ведь и есть дзэн, правда? Как каллиграфия. Как искусство владения мечом. Вот и выходит, что самые лучшие джазмены должны получаться из дзэнских монахов.

– Не знаю... – сказал Танака-сан. – Я об этом не думал. Я просто играю. Потому что мне нравится.

– Но ведь вы импровизируете?

– Ну... Немножко...

– Вот. Не задумываетесь, потому и импровизируете. А я наоборот – много задумываюсь, поэтому джазмен из меня никакой. И монах тоже никакой. Придется ждать, пока ученые придумают, как с проводами просветляться. И как джаз играть под проводами.

– Джаз нельзя под проводами играть. Проводов не хватит.

– А на сатори хватит проводов?

– Конечно...

Утомленный сухой теорией, он попытался было выдуть «Жимолость» – но та не успела завязать и пары бутонов, как раздалось:

– Макото!!! Самбу давай!

Хироко стояла у угла храмовой лестницы, в тени кактуса. Ее японские бедра призывно покачивались в латинском ритме. Лепешки кактуса вторили бедрам. Через мгновение жимолость выбросила стрелку и распустилась дикой тропической орхидеей.

Это было что-то неслыханное. Это был сплав всех самб и всех босанов, легированный бибопом и вытянутый в острый самурайский клинок. Это был горячий свинг на карнавале всех бодхисаттв и всех архатов. Это был Путь Самбы и Дао Синкопы. Я закрыл глаза и увидел, как Стэн Гетц присел на камень у края горной тропы и играет для Шестого Патриарха. Я увидел, как Девушка Гангуро из Ипанемы покинула солнечный пляж и чешет вверх по склону Фудзи. Я увидел...

– ТАНЦУЙ !!!

Хироко прокричала мне это чуть не в самое ухо. Танака-сан утвердительно наморщил лоб и взмахнул раструбом саксофона. Красное вино еще раз крутанулось по моим жилам и ринулось в ноги, выбив по пути раскладной стул.

“Catch the wave!” – вспыхнули в мозгу слова из старой босановы. Она была здесь, эта волна, она била из медного жерла, растекалась по храмовому двору, накрывала нас белой пеной – и мы кувыркались в ней, как ошалевшие дельфины. Рыжий спаниель, бешено виляя купированным хвостом, подскакивал на метр и выше, шеренга каменных бодхисаттв на гранитном постаменте дружно извивалась в ламбаде, резные тигры под храмовой крышей играли в чехарду, бронзовый питьевой дракончик изрыгал синее пламя и махал крыльями. А посередине, под облетевшей веткой бесплодного персика, профессиональный плакальщик по усопшим винокурам лихо наяривал бразильскую самбу.

– Молодец! – крикнула Хироко, глядя на мои кренделя. Это не было самбой, я не умел танцевать самбу, это было что-то своеобычное. Это была гремучая смесь гопака, трепака и фарандолы. Пасадобль вприсядку. Акробатический краковяк, полька живота и брейк-яблочко.

Первым выбился из сил рыжий столетний спаниель. Он доковылял до хозяина, уселся напротив и требовательно гавкнул. Самба перешла в коду, принялась со скрежетом ездить вверх-вниз по звукоряду, медленно отлепилась от ритмической сетки, потом от гармонической, затем развалилась на отдельные ноты, упала в затухающую трель и долго затухала в этой трели, пока утомленный спаниель не заткнул медный раструб длинным собачьим носом.

Я был еще мокрее, чем когда взобрался на перевал.

– Ну вот, – сказала Хироко. – Потанцевали. Это редко удается. Макото не танцует.

– Духовное лицо. Ему несолидно.

– Не умеет, вот и не танцует.

– А я разве умею?

– Конечно умеешь! Это что было, косакку-дансу?

– Наверно.

– Вам вина еще принести?

– Даже не знаю... Скоро темнеть начнет, ехать пора...

– Заглядывай еще, – сказал Танака-сан, трепля спаниеля за уши.

– Загляну, – пообещал я. – Вы тоже в город выбирайтесь. В эту пятницу как раз Кен выступает. Устроите джем... А как мне отсюда лучше выехать?

Выехать оказалось лучше по нижней дороге, которая начиналась от гравийной стоянки по ту сторону храма. В ее углу стояли два хозяйских автомобиля – солидных размеров джип и крохотная «Субару». За автомобилями лежал огород с дайконом, охраняемый элегантным пугалом в малиновом пиджаке.

Были произнесены все благодарственные и прощальные формулы. Совершены все поклоны. Пожата лапа спаниеля. Левая нога поставлена на педаль. И настало время для последнего штриха.

– Задайте мне какой-нибудь коан, сэнсэй, – попросил я. – Будет над чем помедитировать на досуге.

– Хлопок одной ладонью, – не задумываясь, сказал он.

– Это все знают. Это неинтересно. Я имею в виду – музыкальный коан. Без слов, одними нотами...

– М-м-м... – протянул он и задумался.

Будды и бодхисаттвы! Чего я от него хотел?

Что ожидал услышать? Сплетенный из звуков парадокс? Акустическую ленту Мёбиуса? Трехсекундный пассаж, взрывающий расхожие представления о добре и зле? Да и зачем мне было это нужно? Разве я собирался просветляться под эти звуки? Разве намеревался ежедневно мурлыкать их с утра до ночи, свивая мозговые извилины в скрипичный ключ?

Нет, конечно нет... Я просто запомнил бы эти несуразные ноты, как смог – криво, неверно, с отсебятиной, с диезами вместо бемолей – чтобы когда-нибудь потом, в туманной перспективе, в случайной, но теплой компании небрежно повторить их корявыми пальцами на расстроенном пианино и объяснить: мол, это коан, подаренный мне дзэнским монахом. Чтобы какая-нибудь юная дуреха, сходящая с ума по всему восточному и японскому, рассказывала потом лучшей подруге: ах! с каким мужиком познакомилась – в Японии жил, с монахами дружил, на рояле медитирует и по-умному говорит.