Записки кинооператора Серафино Губбьо

Какими глупыми, несуразными и гротескными представились оба Кавалены, муж и жена. Глуп был Полак с его видом непобедимого полководца. И, главное, глупа была роль, которую я себе навязал: роль утешителя, с одной стороны, охранителя — с другой, и (я догадывался об этом в глубине души) спасителя — а то как же! — несчастной малышки, на которую беспорядочная жизнь в семье нацепила роль, схожую с моей, роль спасительницы молодого человека, которому на спасение было начихать.

Из-за этого отвращения к ничтожности собственной жизни я вдруг почувствовал себя отчужденным от всех, от всего, в том числе от самого себя; я был обескровлен, опустошен, лишен интереса ко всему и всем и преобразился в то, что я есть: бесстрастный кинооператор, вращающий ручку съемочного аппарата. Мной владела лишь мысль, что весь этот шумный, головокружительный механизм жизни не может произвести ничего другого, кроме глупости. Тягостной, вязкой и гротескной глупости! Что за люди, события, страсти, что за жизнь в такое время, как это! Вокруг сплошное безумие, преступления или глупость. Жизнь, достойная кинематографа! Взять хоть эту женщину, подле которой я находился, с волосами цвета меди. Там, на шести полотнах, — солнечная мечта юноши, который не смог жить в такое время, как нынешнее. А здесь — женщина, отказавшаяся от этого сна, от этой мечты и угодившая в кинематограф. Ну же, машинка, за работу! Будет тут драма или нет? Вот героиня.

— Внимание, мотор! Снимаем!

III

Женщина, мгновенно прочитавшая на моем лице презрение, точно так же сразу поняла, что на душе у меня было скверно и мной владело отвращение ко всем и ко всему.

Презрение пришлось ей по душе, возможно, потому, что она собиралась воспользоваться им ради своих целей, и она уцепилась за него, приняла его с поистине трогательным умилением. Упадок духа и отвращение тоже оказались кстати: быть может, она ощущала их даже с большей силой, чем я. Ей не понравилась моя внезапная холодность, в которую я облачился, словно в мундир обычной профессиональной бесстрастности. Похоже, это задело ее. Холодно посмотрев на меня, она сказала:

— Надеялась увидеть вас вдвоем с синьориной Луизеттой.

— Я показал ей вашу записку, — ответил я, — когда она уже собиралась на «Космограф». Я просил ее поехать вместе со мной.

— Не пожелала?

— Не сочла нужным. Возможно, в качестве хозяйки дома, где я теперь живу…

— А-а… — сказала она, тряхнув головой. Потом заметила: — Кстати, я ее как раз потому и приглашала, что она сдает комнаты.

— Я ей намекнул, — сказал я.

— И она сочла, что ехать ни к чему?

Я развел руками.

Она некоторое время молчала, размышляя; потом со вздохом сказала:

— Я ошиблась. В тот день — помните? — когда мы вместе ездили в Боско-Сакро, она показалась мне миленькой, ей было приятно находиться рядом со мной. Понимаю, ведь в то время она еще не сдавала комнаты. Но позвольте, разве вы сами у нее не снимаете?!

Улыбнулась, чтобы побольнее ранить меня этим заранее заготовленным вопросом.

И несмотря на то что я дал себе слово держаться в стороне от всего и всех, мне, признаться, стало обидно; я ответил:

— Но вы догадываетесь, что из двух постояльцев одному можно отдавать предпочтение перед другим.

— А я-то думала, наоборот, — сказала она. — Вам это неприятно?

— Мне это безразлично.

— Неужели? Простите, я не вправе требовать от вас искренности. Хотя сама собиралась быть с вами сегодня искренней.

— А я приехал…

— …потому что синьорине Кавалене захотелось показать, кому из двух постояльцев она, как вы говорите, отдает предпочтение?

— Нет, сударыня, синьорина Кавалена сказала, что не хочет вмешиваться во все эти дела.

— И вы тоже.

— Я приехал.

— И я вас от всего сердца благодарю. Но вы приехали один! И это — возможно, я снова ошибаюсь — не внушает мне доверия. Не потому, заметьте, что я считаю, будто вы, подобно синьорине Кавалене, предпочитаете другого постояльца, как раз наоборот.

— Что вы имеете в виду?

— Что вам нет дела до другого постояльца. Более того, вам бы хотелось, чтобы с ним приключилась какая-нибудь неприятность, — в том числе потому, что синьорина Кавалена, не пожелав приехать, продемонстрировала свое предпочтение ему, а не вам. Понятно теперь?

— О нет, сударыня! Вы ошибаетесь, — решительно возразил я.

— Разве вас это не задевает?

— Нисколько. То есть… по правде говоря, задевает, но уже не меня. Я, честно говоря, чувствую себя посторонним.

— Вот видите! — воскликнула она, перебивая меня. — Этого-то я и боялась. Вы приехали один. Признайтесь, вы бы не чувствовали себя посторонним, будь сейчас с вами синьорина Луизетта…

— Но ведь я все равно приехал!

— Как посторонний!

— Нет, сударыня. Заметьте, я сделал даже больше, чем вам может показаться. Я долго разговаривал с этим несчастным и всячески пытался доказать ему, что претензии его лишены оснований после всего того, что случилось, — по крайней мере, если придерживаться его версии.

— Что он вам наговорил? — спросила Варя Несторофф, помрачнев и запинаясь.

— Много глупостей, сударыня, — ответил я. — Он бредит. Его следует опасаться, поверьте. К тому же он, по-моему, не способен ни на одно серьезное, по-настоящему глубокое чувство. Об этом говорит уже то, что он заявился с весьма определенными целями.

— Он хочет мести?

— Не совсем. Он и сам не знает, чего хочет! Легкие угрызения совести… от которых он не прочь избавиться. Он замечает лишь дразнящее его стрекало, ибо, повторюсь, не способен даже на искреннее раскаяние, которое помогло бы ему возродиться и прийти в себя. Он испытывает лишь легкое раздражение от мучающих его угрызений совести, чуточку злости или, скажем точнее, досады (злость ему не по плечу) — досады, смешанной с горечью, и он не хочет признаться в этом своем чувстве, ему кажется, будто его обвели вокруг пальца…

— Я?

— Нет. Он не хочет даже говорить об этом!

— Но вы думаете — я?

— Я думаю, сударыня, что вы его никогда всерьез не принимали и воспользовались им, чтобы расстаться с…

Я не пожелал произносить имя и только указал рукой на шесть полотен.

Варя Несторофф нахмурила брови, опустила голову. Я наблюдал за ней некоторое время и, решившись идти до конца, продолжил:

— Он говорит о предательстве. О предательстве Мирелли, который покончил с собой, потому что он собирался предоставить ему, Мирелли, доказательство того, что от вас можно легко добиться (прошу меня простить) того, чего Мирелли добиться не мог.

— Он так говорит? — вспыхнула Несторофф.

— Да, он так говорит, но клянется, что от вас ничего не добился. Он бредит. Хочет прильнуть к вам, потому что от такой жизни можно сойти с ума.

Несторофф посмотрела на меня в недоумении.

— Вы презираете его? — спросила она.

— Во всяком случае, ценю не слишком высоко. Его поведение способно вызвать во мне отвращение, но я могу и сжалиться над ним.

Она вскочила, словно ужаленная.

— Я гнушаюсь теми, кто способен на жалость.