Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова

Я не стал больше смущать рыболовов и, помахав им рукой на прощание, пошёл вдоль крутого бережка в западном направлении. Тогда я ещё, не знал, мог только предполагать, что вот эти вот ребятишки, как позднее выяснилось, братья Кизик, станут моими учениками. Действительно, старший из них - Алёша будет прилежным учеником, твёрдым ''хорошистом'' и что самое приятное - проявит прилежание к моему предмету, русскому языку и литературе. Я буду стараться как можно реже, только в крайних случаях, вызывать его к доске, вместо этого, поднимал при опросе и разрешал отвечать в основном с места, потому, что он заикался и, стоя на виду перед классом, очень стеснялся своего недостатка. У парты он чувствовал себя куда более уверенней. Зато почти всегда читал его сочинения перед классом, да зачастую и в ''учительской'', особенно если это были сочинения на свободную тему. Когда он учился в старших классах, я посоветовал ему написать небольшую заметку в районную газету ''Коммунист''. Не сразу, но он согласился и, когда она была готова, мы вместе подредактировали её. Я уже не помню о чём шла там речь, но память сохранила, называлась она ''Не красна изба углами''. Так с моей лёгкой руки вскоре он стал внештатным сотрудником районной газеты. Парню бы после школы поступать на факультет журналистики, но в семье произошло несчастье - умер отец и Алёша стал студентом-заочником того же ВУЗа и того же факультета, что заканчивал и я. После его окончания, отслужив в армии, он работал в краевой газете. Теперь у Алёши появилась возможность чаще приезжать в эН...ское. И всякий раз, по приезду, он наведывался ко мне в гости. Когда во время одного их таких визитов Алеша положил передо мной пухлую стопку скреплённых скрепками листов писчей бумаги, исписанных его рукою и уложенных в папку ''Скоросшивателя'', я понял: свершилось! Ещё когда он был студентом, а особенно когда уже стал работать журналистом, я ненавязчиво принимался подталкивать его к тому, чтобы он попробовал заняться художественной литературой.

– Вот, Н-николай Герасимович, - сказал тогда Алёша, - Вы будете п-первый. И пожайлуста - по-строже.

Да, это были рукописи первых рассказов Алексея Кизика. Почти все они после моей небольшой правки вошли в сборник рассказов ''эНские рассветы'', выпущенный Ставропольским книжным издательством. Первая Алёшина книга имела потрясающий успех. По мотивам нескольких рассказов была создана литературно-музыкальная композиция, занявшая далеко не последнее место в фонде краевого радио. По прошествию двух-трёх лет, Алексей Кизик написал пьесу не сходившую с подмостков краевого драмтеатра в течении нескольких сезонов, а потом и сценарий к фильму, который задумал снимать известный советский кинорежиссёр, и уже, насколько мне стало известно, приступил к съёмкам, но что-то там не заладилось, не срослось и съёмки были приостановлены. В середине восьмидесятых Алексей сел за большой роман о афганской войне, я даже читал несколько рукописных глав из этой незавершённой книги и должен признаться, был потрясён прочитанным материалом, настолько проникновенно-трагически этот материал был изложен. Сам Алёша в Афганистане не воевал, срочную службу проходил в танковой части, и как любил потом при случае, не без улыбки говорить: все два года ''кормил своих солдатиков хлебом'' - пёк его в армейской хлебопекарне. Попробовал хлеб Алёшиной выпечки и я. На что уж его мать, тётя Нюра Кизик была мастерицей хлебопечения, но вкус Алёшиного хлеба я помню до сих пор. Остаётся только сожалеть, что книга осталась незаконченной, потому что жизнь талантливого и удивительно скромного, обаятельного человека оборвалась в автомобильной катастрофе -он погиб в новеньком, только что купленном ''Жигулёнке'', не доехав до отчего дома каких-то десяти километров, по вине пьяного водителя, выехавшего на ''встречку'', в результате лобового столкновения.

Однако, хочу вернуться к рукописям первых Алёшиных рассказов. Должен признаться, что занимался их правкой я, лёжа на диване, с карандашом в руке. И вот однажды из рукописи, не помню уже какого рассказа, выпал сложенный пополам листок из школьной тетради в клеточку. Я развернул его и начал читать.

Вот он сейчас, у меня в руках. Стёрся на сгибе, уголки слегка поистрепались, пожелтел от времени, чернила достаточно выцвели, но память до мельчайших подробностей сохранила всё изложенное в нём от первого до последнего слова. И только сейчас я начинаю понимать, как он мне дорог, этот листочек из простой школьной тетрадки в клетку.

Вот его содержание. Вспоминаю по памяти. Если листок развернуть, то по верху можно прочитать, выведенное крупным каллиграфическим почерком: '' Сватовство рябого Дударика''. Чуть ниже, правее, помельче: ''Показать, как формировался характер Серафима через его поступки в детстве: уход за огородом, например''. ''Пожалуй, нет, начинать надо с рассказа о его отце''. Дальше, совсем мелко - ''Первый послеоккупационный год в колхозе. Женщины на горбах пашут колхозное поле''. Ещё ниже - ''Приехавший после госпиталя в кратковременный отпуск танкист Николай Баринов вместе с местными подростками собрал трактор''. И, наконец, '' Серафим Маркович, разодетый, как жених, приходит свататься к Таиске Бариновой?''.

Становилось понятным, что это тезисные наброски к одному из задуманных, по так и ненаписанных рассказов. Я не ошибся. Когда Алексей забирал рукописи, он развернул листок, лежащий на лицевой стороне ''Скоросшивателя'' пробежал его быстрым взглядом и, усмехнувшись, положил рядом на стол.

– Знаете, Николай Герасимович, - сказал он.
– Не м-могу объяснить, что происходит. Основной сюжет рассказа давно сложился в г-голове, а вот переложить мысли на бумагу, первоначально оказалось з-затруднительно. Иной рассказ даже без с-стройного сюжета идёт, как по маслу. Знаете, как у классика, ''... и тянется рука к перу, перо к бумаге, минута и ...'' А этот - нет. Ни в к-какую!

Я слушал Алёшу и, честно говоря, ничего не понимал, о чём это он. Понял много позже, когда прошли годы и я попробовал претворить Алешину литературную задумку в жизнь. И странное дело. Сюжетные линии рассказа в голове сложились тоже отчётливо, а вот переложить их на бумагу оказалось настолько затруднительно, что мне несколько раз приходилось откладывать работу, что-то напрочь вычёркивать, переиначивать, перелицовывать, на какое-то время даже вообще положить работу в стол, как говорят в таких случаях - дозревать. С горем пополам я управился с ней. Что из этого получилось?
– судить читателю. Однако, понадобилось ещё какое-то время, чтобы утвердиться в мысли, почему этот рассказ дался мне с таким трудом. Всё очень просто. По количеству сюжетных линий он не укладывался в рамки рассказа, в них ему было тесно. Писать же большую повесть не входило в мои планы, изначально ведь настроился на рассказ, как и Алёша.

''СВАТОВСТВО РЯБОГО ДУДАРИКА''.

Маленькая повесть.

Светлой памяти моего любимого ученика,

безвременно ушедшего из этой жизни, посвящается.

– 1 -

'' Рябого Дударика хватил апоплексический удар, или как теперь принято говорить - инсульт. И случилось это в самый, что ни есть, неподходящий момент, во время сватовства. Он, уже заранее обдумавший, с чего начнёт предложение руки и сердца , казалось бы предусмотревший все возможные ходы и выходы предстоящего разговора со своей избранницей до последних мелочей, даже если тот повернётся в нежелательное русло, хотел было обратиться к хозяйке хаты Таиске Бариновой, но так и остался сидеть на табуретке у окна , держа в полусогнутой, онемевшей руке карманные часы ''Победа'' на поблескивающей толстой цепочке с истёртыми местами до желтизны звеньями, и, чувствовал, как неожиданно увеличившийся в размерах, разом переставший подчиняться сознанию язык, заполонил всю полость рта, да так, что и сам рот не открыть, и слова не вымолвить.

Рядом заливался захлёбывающимся, испуганным рёвом трёхлетний Витюшка, зажавший ладошками уши, ещё какое-то время назад мирно стиснутый его, рябого Дударика, коленями. Окинув нежданного гостя недобрым взглядом, от которого спина, потерявшего дар речи Дударика буквально прилипла к стене, метнулась к ревущему сыну напуганная мать, подхватила на руки, и, крича ему, Дударику, в лицо, что-то растерянно-несвязанное, повторяя несколько раз к ряду - '' часы - часы!'', как будто он должен был знать, что Витюшка на дух не переносит цоканья этих проклятых часов и именно потому полгода назад были остановлены старинные, доставшиеся ещё от старой Баринихи стенные ходики с начинающими ржаветь гирьками, напоминающими еловые шишки, безнадёжно застывшими теперь на полпути к глиняному полу хаты .

Только что это всё было в сравнении с тем, что неподвластная ему левая рука, всё ещё держащая луковицу карманных часов с открытой крышкой-стеклом, не разгибалась в локте, а попытка оторвать левую ногу в начищенном до блеска хромовом сапоге от пола горницы не увенчалась успехом.

Как-то разом в комнате установилась пронзительно-настороженная тишина и только с улицы доносился удаляющийся всё дальше и дальше плач Витюшки. Дударик понял: Таиска с сыном сейчас где-то на полпути к хате Дашки Коротихи, живущей на противоположной стороне улицы, той самой Дашки, что за вознаграждение в виде натуральных продуктов оказывала различного вида вспоможения, как то - принимала роды, выливала испуг у детишек, вправляла грыжи всем от мала до велика, лечила всевозможные вывихи, практиковала заговоры будь-то крови или рожи страждущим сельчанам и жителям ближайших хуторов и сёл. Сам же Дударик относился к такому обширному роду деятельности Коротихи с долей определённого недоверия и скептицизма ( самому приходилось сталкиваться с этой семейкой, только не с самой Дашкой, а её матерью, бабкой Коротихой), потому как, заике, считал он, необходимо просто какое-то время, чтобы перерасти недуг, а вправленные грыжи, рано или поздно давали о себе знать новыми неприятностями: взрослому от тяжёлого крестьянского труда уберечься на селе было практически невозможно, где он тут лёгкий? а у младенца изначально необходимо лечить первопричину заболевания и разобраться, почему дитя орёт днями и ночами напролёт.

Когда на смену чувству страха пришло осознание полной беспомощности, а надо было что-то предпринимать, ведь не сидеть же и ждать возвращения Таиски, Дударика охватил ужас. Мысли перемешались в голове, путались одна за другую, а подходящей, как на зло, не находилось. Прежде всего он осознал необходимость каким-то образом, каким, пока ещё не знал, сползти с табуретки на пол и попытаться добраться до двери, если это удастся, но вот дотянутся ли пальцы правой руки, которыми сейчас он нервно касался рубчика, оставленного после глажки утюгом на чёрном сукне полного галифе, до дверной щеколды, чтобы открыть самому дверь и выбраться в сенцы? К тому же на улице с раннего утра моросил затяжной осенний дождик, дорожку возле хат развезло (ему немалых трудов стоило пройти от грейдера до хаты Таиски, обходя и переступая лужицы в многочисленных выбоинах, чтобы не набрать в колоши, обутые поверх сапог мутно-желтоватой жижицы, но тогда он был в полном здравии и на ногах). Что же теперь? Не ползком же ползти по дорожке? Что станется с его совсем недавно справленными обновками? С предметом особой гордости, скажем, - первый раз одетыми галифе или с защитного цвета шевиотовым кителем полувоенного покроя? Хуже того, по пути он мог столкнуться с кем-либо из колхозников и тогда те смогли бы увидеть своего председателя в беспомощном состоянии, а этого ему меньше всего хотелось.

– 2-

С малых лет Дударик не отличался крепким здоровьем, рос хилым и болезненным, но как большинство крестьянских детей старался всегда и во всём помогать матери, Мотьке Гончарке, худощавой женщине с раньше времени постаревшим лицом: то огород прополоть, то натаскать в деревянную бочку для прогревания из неблизкого от хаты колодца воды, чтобы вечером полить огурцы и капусту, пусть ополовиненными, но всё равно такими тяжёлыми вёдрами, то нарезать серпом травы кроликам, то надёргать щирицы и лебеды для вечно голодного, целыми днями напролёт визжащего поросёнка. Мать работала почтальоном, ну-ка, потаскай полдня, а то и больше огромную кирзовую сумку, набитую письмами, газетами и журналами. Приходила домой никакая, тут не до огорода. Это Дударик хорошо понимал, потому и старался к её приходу прополоть и окучить картофель и не три-четыре рядка, как та наказывала, уходя на работу, а целых пять. Иной раз от нещадной жары ему становилось дурно, кружилась голова, подташнивало, и тогда он выбирал самый высокий и толстый стебель молодого укропа, обламывал его, устраивался в тени густого, растущего на меже куста бузины и, очищая от кожуры, принимался жевать. Пожуёшь - и, вроде как, легче становилось. А если это не помогало, подходил к бочке, опускал руки по самые плечи в начинающую нагреваться воду, мочил волосы, голову и шею. Иной раз его охватывало желание забраться в бочку и окунуться с головой прямо, как есть, в коротковатых штанишках, едва прикрывающих колени, с косой помочёй через плечо, застёгивающейся на большую жёлтую пуговицу, но это бы означало только одно, что потом надо будет сбегать к колодцу ещё пару раз, потому как вода выплеснется из бочки, пролитое пришлось бы восполнить, а этого по такой жаре, ему ой как не хотелось делать.