Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова
Шрифт:
И начали крестьяне свозить хлеб в обмен на рулоны и пакеты советских казначейных билетов. Да вот незадача, деньги быстро закончились и Дударев предложил сдавать хлеб в обмен на долговые расписки. Тут-то мужики и упёрлись, то хоть какая-никакая, да денежка, а тут вдруг ''обнаковенная'' бумажка. Дело дошло до того, что Дударев пригрозил оружием, мужики, в свою очередь, кинулись в схороны за карабинами и обрезами. Началась стрельба.
Как ни старался Ефим Захарович, угомонить разошедшихся мужиков, - куда там! Как сложилась дальнейшая судьба Ивана Дударева, история про то умалчивает, но, что в селе стихийно возник вооружённый отряд, организованный вчерашними солдатами германской войны братьями Челомбицкими и поддержанный э...Нскими мужиками воспротивившимися на дармовщинку, за здорово живёшь! отдавать выращенный своими мозолистыми руками хлебушек, стало её достоянием. Прод отряд мужики без особого труда разогнали, однако слухи о скандале моментально долетели до села Александровского и на подавление взбунтовавшихся ''бандитов'' были брошены регулярные части Красной Армии. Сколько при этом погибло ни в чём неповинного люда, история опять-таки упорно молчит, у нас ведь во все времена власть имущие немы к народной молве. Общеизвестно только одно: когда бунтовщики пустились в бега, ведь оставаться в селе
И всё бы ничего, да только вот спустя, эдак, лет пятьдесят, трагедия, о которой э...Нчане предпочитали помалкивать по известным причинам, приняла очертания очередного политического фарса Советской власти и это при всём том, что были ещё живы её свидетели и очевидцы. Под влиянием новых веяний новых времён, народное восстание под острыми перьями особо немудрствующих доморощенных историков превратилось в партизанское движение, а партизанский отряд, якобы, успешно воевал против деникинцев за Советскую власть.
Вот здесь уместно сделать небольшую, но очень существенную ремарку: к концу 1921 года сельская девка не особо строгого поведения Мотька Гончарка принесла в подоле мальчонку. Событие, конечно, из ряда вон выходящее, что и говорить, хотя ни она первая, ни она последняя. Только просматривалось в этом событии одно очень интересное обстоятельство. Мальчик, отметили сельчане, обличием своим, как две капли воды походил на командира продотряда Ивана Дударева, когда только и изловчился, шельмец, между делом ребёнка Мотьке сделать.
– 3 -
Мальчик рос и со временем догадка всё более и более подтверждалась, мало что, вылитый Дударик, так, в добавок, перенял от отца и повадки: Фимка и ходил так же кривоного, и ещё с младенчества принимался частенько жестикулировать руками при разговоре.
За год до окончания семилетки приключилась с ним странная болезнь - по всёму телу, лицу и рукам пошли прыщи. Они чесались, да так, что он раздирал их в кровь. Мать всполошилась, потащила сына в сельскую амбулаторию. Молоденькая фельдшерица, только что приехавшая в село после окончания медицинского техникума, долго рассматривала лицо, спину, грудь и живот мальчика, брезгливо, как показалось матери, прикасаясь к телу кончиками пальцев, разворачивала его и так и эдак, и, неожиданно повернув к себе лицом, попросила показать язык.
– Тама нема, - брякнула, не задумываясь мать. Фельдшерица укоризненно посмотрела на неё и повторила просьбу.
– Перерастёт, - заключила она и быстрыми шажками направилась к рукомойнику, чтобы обильно намыливая тонкие, длинные пальчики рук, смывать их, часто клацая при этом штоком запорного клапана умывальника, в котором заканчивалась вода. На этом приём завершился.
Поскольку сельская медицина дала в очередной раз сбой, ничего не оставалось делать, как обратиться за помощью к соседке-знахарке, бабке Коротихе. Давным-давно от престарелой матери, та переняла навыки народного врачевания и теперь с надеждой поглядывала на подрастающую Дашку, - предать бы и той, что знала сама, как-никак надёжный кусок хлеба: '' выливать испуг'' у детей, наговаривать ''свячёную'' воду, давить глотошную ( ангину) , а то и заговаривать ''рожу''. За шмат застарелого, уже с горчинкой сала, бабка Коротиха вручила матери бутылку из под водки (строго-настрого наказав вернуть посуду) на треть наполненную мутной, желтоватой, отвратительного запаха жидкостью, наказав смазывать болячки по утрам и на ночь, а перед употреблением хорошо взбалтывать. Мало что лекарство подозрительно напоминало запахом жидкие отходы жизнедеятельности любого живого организма, о целительных свойствах которого Фимка знал с малычку, так ещё ранки после её применения начинали нестерпимо жечь и щипать. Фимка стоически терпел. Вскоре он окончательно утвердился в том, что вонючая жидкость есть ни что иное, как обыкновенная моча и, выбрав момент, тайком от матери вылил её, заполнив пустую бутылку своей собственной. Прыщи вскоре стали покрываться корочками, корочки сохнуть и отпадать, но на месте тех, которые в своё время были расчёсаны, большей частью на лице и шее , остались глубокие серые ямочки. На теле, под одеждой, постороннему взгляду, их видно не было, а вот на лице... И стали ребятишки после этого дразнить сына почтальонши - ''рябой Дударик''.
Многие его ровесники, те, кому учёба особо не давалась, недоучившись, бросали школу, шли работать в колхоз, становились трактористами, комбайнерами, счастливчики, подучившись на курсах шоферов, садились за баранки автомобилей, а Дударик особо никогда не отличавшийся прилежанием к учёбе, но настоянию матери, с горем пополам всё-таки одолел семилетку, подучился на зимних курсах бухгалтеров-счетоводов в недалёкой от э...Нска станице Воровско-лесской, в простонародии - Воросколеске и после их окончания определился колхозным учётчиком в полеводческую бригаду. Сельчане отнеслись к такому выбору Дударика с должным пониманием: ''С его-то здоровьем и на тракторе пахать? Нехай луч-че в бригаде сидить штвны протирае, и на счётах клацаить! Кому-то ж и там робыть надо!'' На действительную его не призвали: в добавок к хилости, да болезности, призывная комиссия обнаружила плоскостопие. Через год-два, стала подгребать в свои ряды Красная Армия его погодков, здоровых и крепких сельских ребят, а ещё через год началась война, так та, вообще, подгребла всех мужиков призывного возраста подчистую и бабы с девками, заменившие мужей, отцов и братьев, подхватили и потянули колхозную лямку с её нескончаемым каждодневным трудом от зари до зари. Всеобщая беда чёрной тенью накрыла некогда цветущее село, затмила свет в окошках хат тревожной непредсказуемостью, кроме разве что одной: Мотька продолжала работать почтальоншей, только, ой как полегчала её потёртая кирзовая сумка и теперь сельчане с тревогой и страхом ждали её появления на улице : хорошо если долгожданный ''треугольничек'' от ''нашего'' несёт, а не дай-то Бог - похоронку. Дударик же , за отсутствием лучшей кандидатуры, был поставлен бригадиром полеводческой бригады. И сразу, в один день, из ''рябого Дударика'' превратился в Серафима Ивановича. Попробуй теперь старой погонялкой окликнуть, сразу в немилость попадёшь - на самую пыльную и тяжёлую работу поставит, хотя где она в колхозе лёгкая, да не пыльная. А когда к нему с уважением, да, - Серафим Иваныч! да с улыбочкой,
глядишь, он, вроде, как и не замечает, что украдкой во внутренний, потайной карман платья жидкую горсть пшенички или проса перед тем, как домой бежать, сыпанёшь.Вот так из откровенного замухрышки превратился Дударик пусть не в первого, но и не последнего на селе парня. Если раньше сельские девчата на шумных, да голосистых ночных гульбищах смотрели на него свысока, не скрывая, презрительных усмешек, то теперь от греха подальше оббегали десятой дорогой, издали завидев появление новоиспечённого бригадира в проулке. Самые бедовые из молодых вдов, которых становилось всё больше и больше, скорее не по доброй воле, а от безысходности, нет-нет, да и уступали настойчивым ухаживаниям Серафима Иваныча, чтобы потом, краснея переглядываться да перешёптываться и прыскать в ладошки, провожая откровенно-насмешливыми взглядами, удаляющуюся нескладную, полусогнутую , кривоногую фигуру незадачливого ухажёра. Тайную завесу этой издёвки приоткрыла как-то при случае любопытствующим бабам разбитная вдова бывшего эмтээсовского кузнеца Зинаида Кирина, крепко сбитая женщина с широким и грубым, будто топором вырубленным лицом - ''Гром-баба'', как называли её на селе. ''Никакой, токо и того, шо штаны таскаить!
– заявила она. - Мой Василий Иваныч, царствие ему небесное, бывалочи, как четверть самогонки опорожнит, хучь из хаты беги, бо опосля ''энтого дела'' неделю на мягком месте сидеть не могла, рази шо на половинках, та и то, попеременно! А этот полстакана, морду скривив, выцыдил, будто я ему дерьма налила, а дальше иш-шо срамней: мало што на подъём чижолый - а токо пристроился - сразу и запыхтел, як паровоз, потому как, спёкся! Скорострел, одним словом!''
Когда немцы оккупировали село, Серафим Иванович по совету матери, подался в бега к тётке на дальний глухой хутор. Первое время всё боялся, что о нём вспомнят, сыщут и тогда немцы в лоб могут спросить: это ж зачем ты, бригадир, всё остатнее зерно, что не успел вывести в эвакуацию самолично облил бензином и поджёг? Хорошо хоть в партию перед войной не вступил. Уже, было, и заявление написал, да спасибо матери, отговорила.
Оккупация продлилась недолго, немцы пока хозяйничали, колхоз разгонять не стали. Разогнать, как наследие ненавистных Советов, можно, да кому-то ж надо и ишачить задарма и на новую власть, а потом, когда Красная Армия в наступление пошла, не до того стало, драпанули - шкуры бы спасти. И только прошёл слух, что в селе восстановилась Советская власть, Серафим Иванович поспешил домой. На следующий день по возвращению его срочно затребовали в райком, (село сразу после освобождения стало районным центром). Тут и идти до райкома всего ничего, а пока дошёл - весь мокрый, рубаху хоть выжимай. В голову-то думки всякие нехорошие лезут, одна другой хлеще. А ну, как спросят, теперь уже советчики, а чего это ты, голубчик, в оккупацию прятался? Или опять-таки, про зерно напомнят, сожжённое? А того хуже, безо всяких разговоров, заберут ночью, как до войны бывало, и с концами. Пропаду ведь, сверлили мозг навязчивые мысли.
– Говорил же матери, - останусь, чему быть того не миновать! Так нет - беги! Вот и добегался. А с другой стороны - не успел порог хаты переступить, столько новостей, аж мороз по шкуре: Жуковых дочку забрали, за то, что переводчицей в комендатуре работала. И Баринову Таиску, что вместо него бригадирствовать осталась, как забрали, так до сих пор от неё ни слуха, ни духа. Вот так бы и остался! Словом, куда ни кинь, всюду клин!
Зашёл в райком, ноги, как деревянные, с сапогами не совладают. Навстречу - незнакомец, невысокого росточка, почти вровень с ним, в военной форме, правда, без знаков различия, но с какой-то медалькой на груди, а за ремень пустой рукав гимнастёрки заправлен, всё понятно - отвоевал своё. Неожиданно ручно поприветствовался. Жильниковым назвался, Иваном Данилычем, сказал, что теперь он новый секретарь райкома . И с ходу присесть предложил. Сразу отлегло от сердца. Вздохнуть облегчённо не успел, а тот - есть мнение, Серафим Иванович, выставить твою кандидатуру на должность председателя колхоза, как-никак ты до оккупации в руководящих работниках состоял.
– Так я, это, - замялся было Серафим, ещё до конца не веря своим ушам, с дуру хотел на слабое здоровье посетовать, да хорошо вовремя опомнился. И потому, сразу выпрямил спину и как-то осанисто приподнимая голову, но сказал тихо, - Не партийный.
– Ну, это решаемо, Серафим Иванович, - обнадёжил Жильников.
– Поработаешь, покажешь себя с положительной стороны, там видно будет.
– Ежели колхозники проголосуют, так я...
– Проголосуют, с крестьянством работать уметь надо, - опять успокоил секретарь райкома и улыбнулся.
На собрании Серафим Иванович сидел в гордом одиночестве, аккурат посредине длинной и шаткой лавки. С краешка, правда, по-первах, согнувшись, не отрывая глаз от пола, пристроился колхозный конюх хромоногий дед Первак, про которого говорили на селе - сапожник без сапог, потому как он сторожевал на опустевшей конюшне, что беспрестанно смолил самокрутку за самокруткой, да и тот, перед голосованием, покряхтывая, поднялся и пошлёпал к стенке, сначала прислонился к ней спиной, примостившись '' на корточках'', а потом и совсем исчез из поля зрения. В президиуме, за столом, крытым кумачом , сидела вдовствующая ''Гром-баба'', подменившая погибшего мужа в кузне ( навык к кузнечному ремеслу она получила, ещё в девках, когда какое-то время работала молотобойцем у мужа). У стола, опершись рукой о край, стоял Жильников и ровным, сходящим на монотонность голосом, говорил о том, какой урон нанесла немецкая оккупация краю и колхозу и какие усилия теперь предстоит приложить бабам, чтобы оказать помощь фронту и Красной Армии, для полного разгрома ненавистного врага. В небольшой комнатке бывшей сельской библиотеки было сумеречно, на улице уже смеркалось, под потолком стелились рваные шлеи табачного дыма. Бабы и девчата жались вдоль стен, подле пустых стеллажей для книг. За спиной Серафима Ивановича время от времени возникал шумок, сливающийся в сплошной, не проходящий гул и тогда ''Гром-бабв'' постукивала по графину, наполненному водой и прикрытому гранённым стаканом кончиком химического карандаша, призывая к тишине. Гул усилился, когда секретарь предложил кандидатуру на место председателя и до слуха Серафима Ивановича долетали обрывки шёпота: ''Таиску бы, ото б был толк, а этот, ни рыба, ни мясо!'' ''Где она сщас, Таиска-то?'' '' Так ото ж!''. Его так и подмывало повернуть голову, чтобы только одним взглядом присечь вредные разговоры. '' Опять Ульяна Глущенчиха воду мутит, какой же ещё чёрт, всё ей не так. Ладно, погоди у меня!'' Однако, по неволе, приходилось сдерживаться. Не оглянулся и когда шло голосование, чтобы приметить, кто не торопится поднимать руку. И облегчённо вздохнул, услышав, поспешно оглашённое секретарём райкома: ''Большинство!'' Так Серафим Иванович в одночасье, к добру ли, к худу, стал председателем.