Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова

– Ошибки быть не могло?

– Да какие в чертях ошибки. Когда застрелился при нём спутниковый телефон нашли. Ты знаешь, что это такое? И я в руках не держал. Прокуратура на распечатку отослала. Вот тогда-то и подтвердилось: колонна ещё на Ханкале формировалась, а боевики уже прикидывали, где и как её сподручней встретить. Попробуй, повоюй в таких условиях. Из Москвы комиссия за комиссией. Лучше бы у себя там копать начали. По секрету, между нами, скажу. Есть подозрение, что чеченцы имеют доступ к информации на семьи офицерского состава. Представляешь ситуацию, офицер здесь выполняет свой служебный долг, а семья там, в глубоком тылу под прицелом ходит. Поэтому и предупредил на всякий случай, чтобы с личным делом пока повременил. Ещё новости. Службу обеспечения шерстят. Козлова, слышал, сняли. Бардак развёл, в воровстве и сам, и всё его подчинение поголовно погрязли. Додумались, новую технику на сторону толкать, новую!
– во как! И в результате, дожились, теперь состав с отвоевавшей бронетехникой сопроводить некому. Боевых офицеров стали привлекать за полным отсутствием доверия к службе обеспечения. Окончательно, скоты, развалили армию. Я к чему весь этот разговор веду. Полк тебе принимать рано, ходить научись сначала. Может, сделаешь одну ходку? Полмесяца, туда - обратно. Там, гляди и рана подживёт. А, Коля? Соглашайся.

. . . . .

Состав замедлил ход, и полковник Чабанов раздвинул шторки на купейном окне. Всякий раз, когда он подъезжал к станции Нагутской, независимо от того, в какую сторону двигался поезд, у него как-то томительно начинало сжиматься сердце, а глаза устремлялись вперёд, в надежде поскорее отыскать знакомый до боли контур старой водонапорной башни. Там, неподалёку от этой башни, когда-то располагалась небольшая саманная хатка, последний приют его далёкого детства. Оттуда, из этой хатки, в дождливое и неуютное раннее осеннее утро, дядя Петя, невысокий, кряжистый, вообщем-то, не злой, хоть и с постоянно хмурым лицом мужик, правая щека которого была изуродована рваным рубцом сизого шрама, широко переступая через лужи, угадываемые в темноте отражёнными в них отблесками пристанционных жёлтых фонарей, в своих ботиночках, тщательно начищенных перед выходом, в расхожей мичманке с плетёным ''крабом'', в чёрной морской офицерской шинели без пагон, со споротыми на рукавах шевронами, крепко держа Кольку за руку, вёл его к поезду, как будто он, Колька, мог сбежать от него в рваных, шлёпающих колошах, притянутых верёвочными тесёмочками к ступням.

На станции, несмотря на ранний час, было многолюдно и суетно. Люди с узлами, объёмными чемоданами, корзинами, какими-то баулами обеспокоенно сновали по перрону, но большинство стояли возле своих поклаж и нетерпеливо поглядывали в ту сторону, откуда должен был появиться расцвеченный огнями поездок, прозванный в народе ''Пятьсот весёлых''. Наконец поездок подошёл. Паровоз, обильно обдуваясь паром, дал пронзительный гудок, остановился и сразу поднялись невообразимый гвалт и суета, люди заволновались, каждый старался, подхватив свою ношу, первым прорваться к вожделённо распахивающимся вагонным дверям, особо нетерпеливые пассажиры уже вовсю работали локтями, создавая излишнюю толчею и нервозность, там и тут опускались вагонные окна, через которые во внутрь торопливо загружался пассажирский скарб.

При посадке Колька едва не потерял правую калошу, кто-то сзади пробовал толи специально стащить её, толи использовал, как средство для удержания при преодолении крутых и высоких вагонных подножек, но всё обошлось. Протиснувшись в вагон, Колька шустро пробежал по проходу, занял место на холодной, измызганной и изрезанной ножичками деревянной лавке у окна по ходу движения поездка. Вагон заполнялся быстро, люди шумно рассаживались. Успокоенные благополучной посадкой, они сидели отгороженные своими вещами друг от друга и теперь уже мирно, тихо переговаривались. Неожиданно поездок дёрнулся, от вагона к вагону вдоль состава стремительно пронёсся приглушённый грохот сцепок и они поехали. Тем временем на улице начало сереть. В окне проплывали последние хатки станционного посёлка, в отдельных из которых вспыхивали жёлтые огоньки, уже достаточно отчётливо просматривались чернеющие квадратики свежевскопанных огородов, да зачастили опоры линии электропередачи с проводами, то плавно ниспадающими вниз, как казалось Кольке едва не касаясь земли, то легко начинающие воспарять вверх.

– Дядя Петя, - тихо спросил Колька, - а вы тоже были офицером, только морским?

– Нет, Коля, я мичман запаса. Понимаешь, это звание соответствует армейскому старшине, - пояснил дядя Петя.
– Мы с твоим отцом призывались в армию в 36-м году. А за год до этого, - начал рассказывать он, - закончили курсы механизаторов в станице Воровсколесской. Я попал служить в Моздок, в кавалерийскую часть, а отец твой в Рязань. Перед войной, после демобилизации он учился в пехотном училище и стал красным командиром. Мы поддерживали связь до самой войны, а потом, так получилось, потеряли друг друга. Про то, что он погиб в Берлине уже после победы я узнал недавно, уже здесь. Моя же армейская судьба сложилась так. В 39 году, демобилизацию задержали и, вместо того, чтобы отправить домой, отслуживших срочную красноармейцев, нас выстроили на плацу и незнакомый капитан, сопровождаемый командиром кавполка, приказал выйти из строя тем, кто умеет ходить на лыжах. Должен сказать тебе правду, мне не нравилась служба в кавалерии, хотя с раннего детства, мы сельские ребятишки, были приучены к лошадям. Казалось бы, кому, как не нам нести службу в кавалерии. Хлопотно это, и содержать коня в чистоте, и приучать к выполнению различных команд, и кормить, и самому быть готовым в любой момент выполнить любой приказ и распоряжение командира. Но не эти трудности меня смущали. Я мечтал о небе. Так случилось, что однажды над э...Нском, среди бела дня, появился аэроплан. Сначала мы очень испугались, увидев в небе огромную грохочущую птицу. Аэроплан сделал несколько кругов над селом, снизился и сел на выгоне. Он ещё приземлиться не успел, а мы, сельские ребятишки, да не только мы, но и взрослые, и старики, и старухи уже окружили невиданное доселе летающее чудовище. Лётчик спрыгнул на землю. Мы все с восторгом рассматривали его. Он был невысок и улыбчив. В своей кожаной чёрной куртке, в шлеме с защитными очками, он казался нам не земным человеком, а таинственным пришельцем из какого-то другого мира, нам неведомого. А потом случилось то, о чём я не мог даже мечтать. Двоим пацанам, мне и твоему отцу, он предложил полетать. Когда самолёт взлетел над землёй и взмыл под облака, какой-то внутренний восторг охватил меня. Это невозможно передать словами. Это надо было пережить. И с того самого дня я мечтал стать лётчиком. Попав служить в кавалерийский полк, я написал несколько рапортов наркому обороны Ворошилову с просьбой направить меня учиться в лётную школу, но ничего, кроме неприятностей со стороны комполка, не получил. И вот мне представилась возможность если не осуществить свою мечту, нет, то хотя бы попасть служить в другую часть.

– Пошли?
– прошептал и решительно подтолкнул меня в локоть мой закадычный дружок, сибиряк Миша Лыков.

– Так я ж,..

– Пошли. Я тебя в один день обучу.

Так и сделали мы с ним, и всеми, вышедшими из строя, свои первые шаги, как оказалось позднее, на финскую войну.

Миша погиб в первом бою, напоровшись на пулемётную очередь финского стрелка -''кукушки'', промчавшегося на лыжах стрелой на небольшом отдалении от наступающего батальона, я остался в живых только потому, что подо мной сломалась лыжа и рухнул в ледяную яму, образованную торосовыми льдами. Напоследок успел, правда, отхватить разрывную пулю в левую руку чуть пониже локтя. Из батальона нас уцелело не больше человек полста, включая легко раненых. Шестеро финских пулемётчиков, практически ''выкосили'' весь батальон.

Ранение в руку, вначале казавшееся пустяковым, имело неприятные для меня последствия. В ленинградском госпитале, куда я попал на излечение, врачи собирались руку отмахнуть. Я воспротивился, как же жить мне дальше без руки? Я ж механизатор. Спас положение молоденький хирург, щупленький такой, пучеглазый, в очках. Сколько буду жить, до конца дней своих буду вспоминать его добрым словом. До сих пор левая рука полностью не сгибается в локте, но это не помешало мне пройти всю войну до победы.

После госпиталя меня откомандировали в Мурманск. Когда пошли ленд-лизовские конвои я попал воевать в морской батальон береговой охраны. Транспортами нас перебросили на полуостров Рыбачий. Расположились мы в катакомбах, где укрывались от бомбёжек немецкой авиации, откуда вели прицельный зенитный и артиллерийский огонь по вражеским целям в небе и на море. В самом конце войны я был сильно контужен, до конца года провалялся в мурманском госпитале. После демобилизации поработал немного механиком на мурманском судоремонтном заводе, и работа нравилась, и с людьми, вроде, ладил, но уж сильно тянуло на родину. Шутка ли сказать, десять лет дома не был.

Дядя Петя замолчал, задумчиво посмотрел в окно. И по лицу его, вроде как пробежало лёгкое подобие улыбки. За разговором они и не заметили, что дождь перестал, а даль, в которую мчал их поездок, того и гляди, прояснится и выглянет солнышко.

– А теперь о тебе, Коля. Это правильно, что ты сделал такой выбор, пойти учиться в суворовское училище, - продолжил дядя Петя своим глуховатым голосом.
– Там и оденут, и обуют, и сыт будешь, а самое главное к порядку приучат. Ничего не поделаешь, та же армия. Всё - строем. На занятия - строем, на кухню, опять таки, строем. И всё по распорядку. Поначалу трудновато будет, потом привыкнешь, втянешься. А на нас, родственников твоих, обиды не держи. Такую войну люди пережили, всем досталось. Понимать должен. А тут ещё этот голод. Ничего не поделаешь, засуха, недород. После такой страшной войны и новое испытание. Выдюжим, конечно, переживём и это. Только какой ценой?

Колька слушал дядю Петю, время от времени размазыая текущий нос рукой, и вспоминал дядьку ПавлА, которого откровенно ненавидел за его вечно скрипящую при ходьбе деревяшку, и за то, что ею он постоянно норовил больно ткнуть Кольку в спину, причём в самый неожиданный момент, когда этого меньше всего ждёшь, за незаслуженные побои, всем, что только не попадало под руку, будь то ухват или скалка, особенно зверские после того как его солдатский ремень был потоплен, им, Колькой, в уборной. Вспоминал он и беспросыпно пьющего дядьку Стефана за постоянные упрёки, что навязалась на его шею ещё одна обуза, тут, как бы свою ораву прокормить. И не находилось у Кольки ответа на один простой вопрос, почему такие плохие, злые люди, как дядька Павло и дядька Стефан вернулись с фронта, а его родной отец погиб в Берлине. Дядя Петя не в счёт, дядю Петю терпеть было можно. Он не дрался и не попрекал куском хлеба.

Колька хорошо запомнил тот солнечный, до одури пропахший приторным запахом отцветающей сирени день, когда его бабушка, Марфа Ильинична, получила похоронку на Колькиного отца. Запомнил, как упала она посреди двора подле куста сирени, да так больше и не поднялась, сердце не выдержало. С тех пор Колька, вообще, терпеть не может запаха цветущей сирени. И остался он один-одинёшенек на всём белом свете. Он не знал своего отца, не помнил матери. Только и того, что осталась от них фотография, где они, молодые, красивые стоят, опершись на какую-то резную этажерку, прислонив головы друг к дружке. Отец в форме командира Красной Армии, в командирской фуражке со звёздочкой, а мама в белом платье, с о светлой, толстой косой, венцом уложенной на голове. Бабушка рассказывала, что отец на учении в армии повредил ногу, попал в госпиталь, а после госпиталя приехал в пятигорский санаторий долечиться, где и познакомился с Колькиной матерью, работающей там медицинской сестрой. Когда началась война, отец сразу уехал на фронт, а мать продолжала какое-то время работать в санатории.