Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова

В памяти Кольки отложилось, что бабушка при жизни часто доставала фотографию из сундука и они подолгу рассматривали её. Понизу фотографии было что-то написано, но что, это оставалось загадкой: бабушка грамоты не знала, а Колька был совсем мал. И ещё бабушка рассказывала, как однажды вошла в её хатку молодая, красивая женщина с младенцем на руках, положила эту вот самую фотографию на жёсткую бабушкину кровать, а рядом мирно посапывающего месячного Кольку.

– Присмотрите за сыном, мама, кроме Вас некому, детдомовская я, - сказала она и, вытирая слёзы, добавила.
– Мне на фронт надо, поближе к мужу моему Феденьке, сыну Вашему.

Сказала так и ушла, а через месяц получила Марфа Ильинична похоронку на свою сношеньку, - где-то под Тулой разбомбили немецкие самолёты санитарный поезд, в котором работала Колькина мать.

Похоронка на отца пришла уже после Победы. Бабушка ещё из окна увидела, как со стороны водонапорной башни к домику приближается поселковская почтальонша, баба Груня, маленькая, горбатенькая старушка, охнула в предчувствии недоброго, бросилась во двор, остановилась, как вкопанная а, выскочивший вслед за ней Колька испуганно вздрогнул, потому что закричала она не своим голосом:

– Нет, Груня, нет! Ить войне проклятой конец. Кажин день по сельсоветовскому радиу песни хорошие поют. Вона, як сщас! Чуешь?!

И упала бабушка посреди двора, поросшей мелкой, но густой травой-муравой с зажатой в руке похоронкой и больше не поднялась. На следующий день приехали из э...Нска бабушкины дочери, его Колькины тётки, тётка Шура и тетка Наташка. Тогда-то на сестринском совете и было решено, что поживёт Колька сначала в семье тётки Шуры. А на шее у тётки Шуры - двое пацанов, да муж безногий после Сталинграда домой вернувшийся. И не стало у Кольки никакого житья, чуть что не так, ну там школу прогуляет, или ''двойку'' отхватит, или чего по хозяйству не сделает, что было велено, дядька Павло скорей за ремень хватался, а когда его лишился, совсем озверел. Порешили сёстры, что пусть Колька теперь немного у тётки Наташки поживёт, благо переезжать никуда не надо, в одном селе, в э...Нске, живут. Вроде бы стала жизнь у Кольки немного налаживаться, да тут другая напасть, дядька Стефан с фронта пришёл. Только если честно сказать, его особо никто и не ждал, разве что сын, Алёшка.

Ещё в самом начале войны получила тётка Наташка извещение, что её муж, Стефан Павлов пропал без вести. Погоревала овдовевшая тётка, поплакала, скорее больше для приличия, потому как через какой-то месяц закрутила любовь со своим старым дружком-полюбовником хромоногим колхозным конюхом Сёмкой Ложкиным. А у Сёмки - семья, да две дочки-близняшки, только -только на белый свет народились. Одарка Ложкина в вой, ночные погромы начала устраивать полюбовникам, только плохо видать старалась, стали сельские бабы примечать, что у Наташки живот растёт, а вскоре и она разродилась, только эта, мальчонками-двойняшками. Как уж там две бабы делили одного мужика, никто не знает, но только стал Сёмка жить на две семьи. Время какое-то проходит, скандал, вроде бы, утих, а тут на тебе!
– новый. Стефан объявился с войны, - вот он я, явился не запылился!

Первым делом вернувшийся с фронту победитель, на гимнастёрке которого сиротливо болталась единственная медаль ''За победу над Германией'', а с правой стороны жёлтая нашивка за ранение, намотал на руку тёткину Наташкину косу и поволок изменщицу в огород, подальше от людских глаз, да так отходил ремнём распутную жену, что та с месяц не могла сидеть на мягком месте. Потом побежал в хату, прямо из горла выпил несколько глотков мутного самогона, по случаю его возвращения на стол выставленного, и тут же, матерясь, на чём белый свет стоит, ринулся по селу с ремнём в руке искать обидчика своего. Неизвестно, чем бы закончился скандал у конюшни, не появись вовремя подле неё только что выбранный в председатели колхоза ''Октябрь'' офицер-фронтовик Сергей Назарович Ткаченко. Сёмка-то, мужиком оказался не робкого десятка, зря что ли с финской компании вернулся хоть и крепко покалеченный, но с орденом ''Красной Звезды''? Завидев приближавшегося с ремнём в руках посрамлённого соседа, он схватил приставленный к конюшенной стене трезубец и попробуй к нему подступись. Стефан приостановился. Такого решительного действия со стороны распутника, он явно не ожидал. В штыковые атаки ему ходить не доводилось, поэтому, увидев перед носом непредсказуемо блеснувшие на солнце отполированные в каждодневных работах зубцы вил, честно говоря, изрядно струхнул, и вконец бы осрамился, если б за спиной не раздался грозный окрик председателя:

– А ну, петухи, разойдитесь!

В самом начале войны попал Стефан в плен. Так уж случилось, послал его комэск с донесением к командиру кавалерийского полка. Из окружения они выходили. Где искать остатки этого полка, никто не знал. Дорогу, скорее всего, посыльный держал верную, но местность незнакомая, заплутал. А тут увидел стожок сена на опушке леса, решил передохнуть минуту-другую, с мыслями собраться, в какую сторону дальше двигаться. Разнуздал Стефан коня, пустил попастись, сам в стожок, и, как на грех, уснул. Из этого стожка немцы его пинками и вытолкали: толи захрапел во сне, толи ботинки, к стожку приставленные выдали (не пуганные ещё красноармейцы были, врага только издали видели), толи на коня натолкнулись. Привели немцы Стефана с группой таких же военнопленных, как и он, на окраину какой-то деревни, а там, за околицей, пятачок с травой вытоптанной, колючей проволокой огороженный, а в нём красноармейцев сотни полторы, а то и две, чуть друг не на друге сидят. Вокруг ''колючки'' охрана с автоматами и чёрными страшными овчарками на поводках. День проходит, два. Немцы особо не издевались, никого не расстреливали, даже тяжело раненых, Бога гневить нечего, но и не кормили, воду тоже не давали, хотя в полукилометре речка у леса поблёскивала. Спасибо деревенские бабы и старухи приходили, кой чем подкармливали, кто картошку совал в руки, кто краюху хлеба ржаного через колючку перебрасывал. Немцы их не гоняли. И тут обратил внимание Стефан вот на какое обстоятельство. То одна женщина, то другая, переговорит со старшим, по виду ихним офицером, что частенько на машине подъезжал к зоне, а потом, смотришь, и уводят с собой приглянувшегося ей пленного. Решил и Стефан попытать счастья, набился в знакомцы к не старой ещё женщине, с виду справной, но уж дюже рябой, ну чисто тебе кукушка! Выбирать не приходилось, шкура-то, дороже, да и сам из себя, не особым красавцем был. Закончилось всё тем, что привела спасительница его в деревню и во дворе на сеновале определила жить. И пошла у Стефана не жизнь, а малина. За время отступления поистощал он до невозможности, а тут картошечка, хлебушко, молочко, огурчики с огорода свеженькие, всего вдоволь. Когда окреп Стефан мало-мальски телом, захотелось услады и для души, мужик же он всё-таки. Хозяйка особо не противилась, только пожаловалась, как-то, на свёкра, мол, не доволен отец появлением нежданно-негаданно постояльца. Он у неё слепой, видел Стефан его как-то мельком, по собственному двору с палочкой кое-как шкандыбает. Понятное дело, кому такое счастье понравится, лишний рот на семью повесить. Только и Стефан не от хорошей жизни тут огибается. Понимать надо, война. Кому зараз легко?

Тем временем холодать стало, по ночам, ближе к утру, заморозки начали на землю падать. Пора бы и в избу с сеновала перебраться. Может и перебрался бы, так надо же, хозяйка уж слишком скорой на руку оказалась, как-то ночью обрадовала, что понесла она. Этого только ему и не хватало.

Война отодвигалась всё дальше и дальше на восток. По ночам уже не слышно было гула артиллерийской кононады, а чёрный горизонт не тревожили, как прежде, огненные всполохи, чем-то напоминающие молниевые разряды перед грозой. Всё реже и реже в окошко избы бабы-кукушки потаённо стучали выходящие к своим из окружения по одиночке и группами красноармейцы. Встречаться с ними Стефан, откровенно говоря, побаивался. Только однажды глухой бессонной ночью шевельнулась в голове мысль, от которой он похолодел. То, что дитё у хозяйки будет, беспокоило его меньше всего. Это житейское, наше дело - не рожать!.. Тут о другом думать надо, на данный момент он, вроде как дезертир получается. А за это могут, в случае чего, и расстрелять. Поэтому и решился присоединиться к приблудившимся окруженцами и подальше из этого тёплого и сытного местечка, туда, - в пекло. Страшновато, да делать нечего.

Особисты его особо не трепали. Тем более соврал, что контуженный был, потому и отлёживался всё это время, а про плен перемолчал. И дальше повезло, если, конечно, считать это везением: попал Стефан в артиллерийскую часть, в конно-гужевой взвод: то матчасть в нужное место и время доставить, то снаряды подвести. Конечно, война, своей кровавой лапой смерти везде доставала, не без того, но это же совсем не то, что постоянно на передовой под пулями и снарядами. Правда, однажды всё-таки под сильную бомбёжку попал, когда уже немца гнали от Москвы, не думал, что и живой останется. Тогда-то и понял, что такое настоящая контузия, даже в медсанчасти месяц провалялся. Так всю войну в обозе и провоевал. После той самой бомбёжки окончательно утвердился в мысли, - домой писем писать, не следует. Вот так напишешь сегодня, всё хорошо, жив-здоров, а завтра? Про ''кукушку'' так и совсем не вспоминал, - прошло, и ладно. Вспомнил позже, домой вернувшись. Подумал, может к ней лучше бы явился. Но тут же оторопел от мысли шальной и отбросил в сторону: сколько через неё окруженцев ещё прошло? Вот так, одно к одному, и запил с горя.

Наташку он больше не колотил, не потому, что простил, а боялся Сёмкиной угрозы. Тот пообещал за издевательства над полюбовницей, голову оторвать, а чё с дурака малохольного взять, оторвёт ведь! И все шишки полетели на Кольку, надо ж было на ком-то зло вымещать. И жрёт много, и неслухом растёт, и в школе учится через пень на колоду, одни двойки косяками летят, когда там жидкая троечка в те косяки затешится.

А тут вскоре произошло событие, которое потрясло не только самого Стефана, но и всё село. На неделю разговоров хватило, да что там, на месяц. ''Кукушка'' в село заявилась, как только и отыскала. Уже и не припомнить, когда он ей о родине рассказывал. Да не одна пожаловала, а с трёхгодовалым сынишкой на руках. Немцы при отступлении деревню сожгли, отец слепой помер, вот и решилась баба счастья в чужедальних краях поискать. Теперь в пору бы Наталье скандал закатить, но случилось трудно объяснимое даже для самых отъявленных э..Нских сплетниц. Взяла Наташка ''кукушку'' на проживание к себе: хата у неё была на два хозяина, поселила во вторую половину с отдельным входом.

Не известно, как долго продлилась бы невесёлая Колькина житуха, он уже подумывал бежать куда подальше от такой родни, как вдруг приехал дядя Петя из Мурманска, и не один приехал, а с молодой женой, да ещё в положении. Понятное дело, вопрос встал, где молодые будут жить, жилищные-то вакансии исчерпаны. И семейный совет, а вернее сёстры, порешили, что самый подходящий вариант, перебраться им на станцию Нагутскую и поселиться в пристанционном посёлке в домике, где когда-то проживала мать погибшего на фронте Фёдора Чабанова. А чтобы было всё по справедливости, с собой на воспитание они заберут Кольку. Когда Колька подумывал пуститься в бега от Стефана, он своим детским умом прикидывал, что какое-то время поживёт в своём родном доме, ничего, как-нибудь прокормится, а тем временем присмотрится на станции, да прикинет, куда, в какую сторону ему лучше махнуть.

Сразу по прибытию на место нового жительства, дядя Петя сорвал две трухлявые, крест на крест, кое как, заколоченные когда-то дядькой ПавлОм доски на входных сенцевых дверях и они вошли во внутрь небольшой комнатки, в которой, несмотря на сквозняки из за разбитых оконных стёкол, явно ощущались застоялые запахи плесени, пыли и сырости. Первым делом дядя Петя осмотрел потрескавшуюся во многих местах печь, пробурчал себе под нос, - поработает ещё!
– тут же откуда-то приволок куски картона, старое тряпьё и заделал зияющие проёмы в маленьких оконцах. В комнате сразу стало гораздо темнее. Тётя Соня, тем временем, принесла охапку соломы, пучок хвороста и принялась растапливать печку. Печка поначалу нещадно дымила, разгораться не хотела, дым валил и из поддувала, и из неплотно прикрытых на чугунной плите конфорок, но, едва согревшись, задышала теплом, и даже слегка загудела, а из квадратного зева поддувала отзывчиво стала бросать подрагивающие отблески жёлтого огня на глиняный пол и противоположную стену, к которой была приставлена шаткая деревянная лавка. В пристроенной к печке русской печи для выпечки хлеба, тётя Соня, вытащив жестяную заслонку, обнаружила старый, закопчённый чугунок и заржавевшее, с помятыми боками самодельное ведро, дядя Петя принёс воды и вскоре в чугунке стала закипать вода с брошенным туда помытым картофелем, наполняя комнату дразнящим ноздри пресноватым ароматом предстоящей еды. Пока варился картофель, дядя Петя открыл дверь во вторую маленькую комнатку, деловито осмотрел лежанку и лицо его заметно посветлело: