Заповедник, где обитает смерть

– Я имею в виду, есть ли у вас родственники?

– Нет, – ответила девушка. – Я – детдомовская. Мне и фамилию там придумали, типичную для подкидышей, – Найденова. Это уже потом, когда в университете училась, многие думали, что у меня папа болгарин. Я, впрочем, не отрицала – хотелось иметь хотя бы одного близкого родственника, пусть даже выдуманного.

– Простите, я не знал.

Но Вера лишь кивнула и улыбнулась. Алексей смутился: улыбка девушки была спокойна и светла. Вообще Вера показалась ему вдруг симпатичной и обаятельной. Почему он не заметил этого раньше? Большие глаза, только вот взгляд уж слишком внимательный – смотрит так, словно ловит каждое слово. И говорит всегда негромко. Вот как сейчас.

– В детском доме меня стали обучать игре на фортепьяно. Мне было года четыре, когда кто-то поставил на проигрыватель пластинку с третьей симфонией Скрябина «Божественная поэма». Я стояла рядом и слушала. Слушала и плакала. А потом подошла к стоящему в актовом зале роялю, открыла крышку и стала тыкать по клавишам одним пальцем, пытаясь повторить только что услышанное. Это услышала учительница музыки. И начала со мной заниматься отдельно, потом я посещала музыкальную школу, делала успехи. А другие детдомовские говорили: «Верка Найденова хочет поступить в консерваторию». А я действительно мечтала об этом, хотя никому не говорила: хотела стать великой пианисткой, даже не великой, а просто играть перед людьми. Потом уже, когда понесла подавать документы в консерваторию, поняла – мечте моей не сбыться. Стояла на широкой мраморной лестнице и плакала. То есть слез не было, но все существо мое рыдало. А мимо проходили нарядные девушки, где-то играла скрипка, доносились звуки фортепьяно, и мужской голос пел «Уна туртива ла грима». Моя любимая ария. И незнакомый мужчина так хорошо пел, что я поняла: мне в этом храме не место.

Я вышла на Театральную площадь, потопталась возле памятника Глинке, потом поплелась к Неве, шла по мосту, смотрела на Васильевский, дышать было трудно от непонятной любви к городу, от тоски по нормальной жизни и от жалости к себе: ведь ничего нет и никогда ничего не будет.

Вышла на Университетскую набережную, потом на Менделеевскую линию, уткнулась в психологический факультет и подала документы.

Сдала вступительные экзамены, проучилась год и перевелась на прикладную математику.

– Трудно было? – спросил Волошин.

– Было замечательно. Я получала стипендию, потом в моем детском доме освободилась ставка музыкального руководителя, меня взяли туда работать, и я почувствовала себя очень богатым человеком: стипендия, зарплата, частные уроки музыки – пара учениц, родители которых платили мне сто рублей за урок. Счастье! Правда, все деньги я тратила на подарки и сладости для детей в детдоме. Потом мне выделили комнату…

Вера наконец допила свой апельсиновый сок.

– Пойдемте домой, а то ваш друг проснется и опять начнет паниковать.

Они возвращались домой еще медленнее, чем шли в магазин. Вера держалась за локоть Алексея гораздо увереннее и, наверное, ощущала этим прикосновением пистолет в его кармане. Тихо вошли в дом, возились с приготовлением завтрака, молчали и почему-то старались не смотреть друг на друга. Наконец Волошин вспомнил, чего не хватает в доме. Храпа! Он спустился в подвал – Ивана не было. На голос Филатов не отозвался. Не было в гараже и его «БМВ», лишь на лобовом стекле волошинского «Лексуса» лежал лист бумаги, на котором было написано толстым фломастером:

«Я не хочу, чтобы они нашли меня здесь. Знаю, где смогу найти надежное убежище для себя и для любимой женщины. Мы будем жить в заповеднике, где не стреляют и не убивают друг друга, где люди дружат с животными и все счастливы».

Последние строчки были написаны совсем мелко, чтобы уместилось все послание, – листок оказался слишком мал.

Подписи не было. Алексей вернулся в дом и показал записку Вере. Та сказала, что знает наверняка, где сейчас Филатов. Волошин понимающе кивнул. Конечно, Ванька торчит у Эммы, значит, он скоро успокоится и, может быть, вернется вместе с возлюбленной. Если, конечно, Эмме не придется тащить его на себе.

Но Филатов не вернулся ни в этот день, ни утром следующего. На телефонные звонки тоже не отзывался. Тогда-то Волошин с Верой и отправились к Эмме. Дом отыскали и даже видели следы шин «БМВ», но ни автомобиля, ни Ивана, ни Эммы. Дом, судя по всему, пуст, а бесконечно стучать в глухую дверь – занятие бесполезное. В свой коттедж возвращаться не хотелось, и они вдвоем просто побродили по поселку, а потом отправились к лесному озеру и там сидели на черном стволе поваленной сосны, Волошин рассказывал всякие байки, Вера улыбалась. Смеяться не смог бы и сам Алексей: все-таки он волновался за друга. А то, что Вера улыбалась, уже было счастьем.

Но все же домой возвращаться нужно, каким бы теплым ни казался день, февраль – не лето. Холод забирался за пазуху, мерзли пальцы ног, а сидеть у огня камина все-таки приятнее. Особенно вдвоем.

Сгорали, пощелкивая дрова, небо за окном начало темнеть, пахло так и не убранной елкой, и можно было не шевелиться, а просто сидеть, но Вера вдруг поднялась со своего кресла:

– Я принесу нам чаю.

И тут же, взглянув за окно, приглушенно сказала:

– К вам кто-то идет.

Волошин подошел к окну. К дому направлялся тренер биатлонисток.

Глава 20

– Добрый день, Альберт Ринатович, – поприветствовал гостя Волошин. – Проходите, сейчас чайку попьем.

– Леша, – тихо произнес тренер и повторил со вздохом: – Леша!

В этот момент старик увидел в комнате Веру и заморгал глазами:

– Извини меня. Я, наверное, не вовремя.

Он повернулся к выходу, но Алексей схватил его за плечи:

– Не отпущу вас никуда. Давайте-ка снимайте свою куртку, сейчас мы сядем за стол. Столько времени не виделись, а вы…

Волошин говорил бодрым голосом – он и в самом деле обрадовался, увидев старика.

– Леша! – тренер посмотрел ему в глаза. – Нади больше нет.

Альберт Ринатович отвернулся. Взгляд его остановился на висящем на стене прихожей коврике с изображением двух биатлонисток. Альберт Ринатович прикрыл лицо ладонью и потряс головой, словно не поверил тому, что увидел.

– То есть как? – не понял Алексей.

– Совсем нет.

Голос старика дрогнул, и губы скривились:

– Погибла она. Убили.

Альберт Ринатович двумя руками провел по глазам, смахивая слезы к переносице, а Волошин смотрел на него оторопело: наверняка это какая-то ошибка.

– Вот, – старик достал из-за пазухи бутылку водки. – Пришел к тебе помянуть девочку…

Он снова ладонью закрыл лицо, резко выбросил вперед руку с бутылкой:

– Возьми!

– Может быть, это ошибка? – спросил Волошин. – Этого не может быть.

– Может, Лешенька, – тряхнул головой тренер. – Очень даже может.

Они сидели за столом вдвоем. Вера ушла в кабинет, чтобы не мешать их разговору. Поставила на стол закуски и исчезла, но тренер вроде и не замечал ее, как, впрочем, порой забывал, что рядом Алексей. Рассказывал все так, будто повторял для самого себя: