Зарубежный детектив 1979

От лагеря до солончака — два часа ходу, но это без груза. А сейчас с двумя мешками — в каждом по сотне либр каменной соли — нам потребуется не меньше трех с половиной, чтобы влезть на холм и вернуться в лагерь.

— Готово? — спрашивает Артемиса.

— Готово.

Без особых усилий он вместе со своим мешком встает на ноги. Он похож сейчас на статую пастуха, несущего на хребте барана, — я где-то видел такую. Я напрягаю мускулы, всхрапываю и наконец вскидываю мешок на спину.

— Пошли.

Мы углубляемся в холмы, и мне кажется, что мешок становится тяжелее. Страх прошел. Или не весь страх, а только отчасти. А может быть, ко мне пришло чувство какой-то трудно определимой уверенности, которое испытывает партизан среди густого леса. Старые ветераны не раз мне об этом рассказывали. Артемиса не рассказывал. Он вообще неразговорчив. Уже год, Как, Артемиса в Повстанческой армии, да, почти год. Я — едва месяц.

Мы начинаем карабкаться на холм — это еще не самый крутой и высокий, Красивая смерть его прозвали, просто самый первый. Склон его усеян камнями, о них говорят здесь — «ступеньки».

Артемиса идет впереди, телом своим он словно бы прокладывает путь среди гор, во тьме. И я, стараясь не отставать, плетусь за ним.

— Кто пойдет? — спрашивает Пури Мендоса.

— Рикардо и Артемиса, — отвечает капитан Кике Санчес. Во тьме чьи-то руки передают мне пустой джутовый мешок.

Нас десять человек, разместившихся в ложбинке меж холмов в получасе ходьбы от лагеря.

— Давайте, — говорит капитан Санчес. — Два часа ходу до пляжа. Час на сбор соли и два на возвращение. Всего пять часов. Сейчас десять; в четыре утра вы, наверное, уже вернетесь.

— А там расставлены посты? — спрашиваю я его.

— Вот об этом вы там и узнаете, — отвечает капитан. — А но возвращении и нам расскажете.

Артемиса поднимается; я его не вижу, должно быть, он — это приближающийся ко мне силуэт. Он похлопывает меня по плечу и говорит: «Ну давай, товарищ!»

Час ночи или около этого. Три дня спустя, после того как я прибыл в Ла-Плату, у меня сломались часы. И смех и грех — я провожу пятьдесят пар, а мои ломаются. При обысках на дорогах после апрельской забастовки нельзя было по-другому добраться до Ориенте. Мы приехали в эту провинцию на грузовичке старика Лавастиды: ткани, часы. Правда, нас никто не остановил..

Мешок сейчас весит уже сто либр; нет, больше, потому что у меня болит спина и я не могу идти так быстро, как Артемиса. Пот снова катится по телу, и мне мучительно хочется пить. Но жажда — это не страх.

— Ну давай здесь передохнем, приятель, — говорит Артемиса.

Меня утешает мысль, что он тоже устал. Он сбрасывает мешок, садится на землю и прислоняется спиной к дереву. Я тоже скидываю мой и на четвереньках подползаю к нему.

— Закурить бы.

— Да и я не прочь, — бросает он. — Что ж, закурим...

Я видел столько кинофильмов, где снайперы попадают прямо в сердце солдату, целясь в ночной тьме на огонек его сигареты, что поневоле ощутил сомнение.

— Думаешь, можно?

— Да тут только одни хутии, — смеется он надо мной. — Гвардейцы выше перевала Ла-Тихера не поднимаются, а мы уже минут двадцать, как оставили его позади.

Он зажигает сигарету: огонек высвечивает его острый нос, выдающиеся скулы, кудрявую рыжеватую бороду. Он делает две-три глубокие затяжки и передает мне сигарету. Дым разъедает горло — это «Пектораль». Я раскашлялся, он надо мной не смеется, я возвращаю ему сигарету. Да, придется привыкать к крепким, «Кэмел» или «Лаки страйк» здесь в горах — непозволительная роскошь.

— Ты из Гаваны? — вдруг спрашивает он меня.

— Да. А ты из Пинар-дель-Рио?

— Конечно. Только не из Артемисы. Я из местечка Пять Песо, его даже на картах нет. А тебя что, застукали?

— Еще как! Я занимался этой забастовкой.

— Да, свалить Батисту одной забастовкой трудно, — бросает он.

— Ну, Мачадо, положим, однажды свалили, — возражаю я.

— Тогда все шло по-другому.

— Это еще почему?

— Другие времена.

— Да нет, все одно.

— Ну не думай, приятель.

Спускаться легче, чем подниматься. Правда, не всегда: крутизна отшвыривает тебя, тащит, толкает вниз, нужно ползти, цепляясь за стволы и ветки деревьев, глубоко вонзать каблук сапога в землю.

Моря еще не видно. Артемиса идет впереди метрах в пяти-шести. Похоже, ему легко сползать со склона; он движется мелкими прыжками, я вижу не его, а только его тень, которая молчаливо скользит вниз.

Интересно, около солончака они поставили часового?

Артемиса гасит окурок о землю. Вокруг нас царит тишина, только смутный шепот гор пронизывает глухой мрак.

— А как там, в Гаване? — вдруг спрашивает он.

— На военном положении, — отвечаю я.

— Ну это-то понятно. Только я о другом... Что о нас там говорят?

Мне кажется, что в это «нас» он меня не включает: я был — и почти еще остался человеком, боровшимся в городе. Он же имеет в виду ветеранов Сьерра-Маэстры.

— Это ты о тех, кто в Сьерре? — на всякий случай спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.

— Ага.

— Говорят, что в них наша надежда.

Я слышу, как он почесывает бороду, словно кто-то ногтями проскребает бурьян.

— Вот и я то же думаю, — наконец бросает он.

Не знаю, обо что я споткнулся, скорее всего о какой-то корень, но я кубарем качусь вниз, и именно Артемиса бросается между моим телом и обрывом. Потом помогает встать на ноги.

— Уцепись посильнее, приятель.

— Да стараюсь.

Вот я уже уцепился, поправляю свой автомат на плече и снова принимаюсь спускаться вниз по склону.

— А семья у тебя есть? — спрашивает он,

— Жена, дети, что ли? — Ага.

— Нет, — отвечаю я. — А у тебя?

— У меня-то есть. Двое щенков. Они в Гуанахае с дедами.

— А чем ты занимался? Он долго мне не отвечает.,

— Поисками работы. А ты? Я молчу.

— Еще час, и мы будем в лагере..

— Ну и слава богу, — бросаю я, — Черт знает сколько весит этот мешок.

— Вот и пляж, — шепчет Артемиса.

Медленно я придвигаюсь к нему и просовываю голову сквозь траву. Последние метры до песчаной полосы мы ползли по-пластунски.

— Ничего не видно, — говорю я ему.

— Потому что ничего нет,