Защита Чижика

— Вам мало полутора тысяч?

— Не мне мало, а гроссмейстеру. Ведь полторы тысячи — только за первое место! А за пятое, к примеру, выйдет и вовсе триста рублей. За девятое — пятьдесят. Хватит на хороший ужин в ресторане, и только.

— А пусть не занимают девятое место! — парировал начальник, улыбаясь своей находчивости.

Гроссмейстеры не возрадовались. Те гроссмейстеры, кого планировали пригласить. Они были людьми, воспитанными в уважении к власти, но арифметику знали. И чувство собственного достоинства у них тоже имелось. Их возмущение было тихим, сдержанным, но твёрдым, как победит. Мы не займём девятое место. Мы никакое не займём, сказали они.

— Но вы же советские люди! — взывал к главному аргументу Миколчук, уже почти отчаявшись. — Патриоты! Разве в деньгах счастье?

— Мы советские, — соглашались гроссмейстеры, глядя куда-то мимо него. — Безусловно.

— Вам что, мало славы? Чести представлять страну? Одно то, что вы будете жить три недели в гостинице «Жемчужина» на полном пансионе! Лето! Солнце! Воздух! Море! Разве это не счастье? Разве это не награда? — Адольф Андреевич развел руками, изображая щедрость морских даров.

— Море — это хорошо, — заметил кто-то из угла. Голос звучал устало.

— Значит, согласны? — оживился было Миколчук, ухватившись за соломинку.

— Значит, нет, — твердо сказал Таль. — У нас матчи претендентов на носу. Нам нужно готовиться. Это наш долг. Наша главная задача. Извините.

Вот такой разговор. Другого и ожидать было трудно. И Адольф Андреевич, по большому счету, их понимал. Пятьдесят рублей? Даже триста? Но ему скомандовали свыше. Приказы Спорткомитета не обсуждаются. Их исполняют. А не можете — ступайте на пенсию.

Конечно, в необъятном Советском Союзе шахматистов — пруд пруди. Найдутся другие. Даже и гроссмейстеры, а уж мастеров у нас море разливанное. Для них участие в таком турнире — честь неслыханная! За счастье сочтут даже пятьдесят рублей получить, тем более, в «Жемчужине». Но одно дело — блистательные, узнаваемые во всем мире Карпов, Таль, Петросян, Спасский… И совсем другое — Иванов, Петров и Сидоров. Они, возможно, и таланты, но пока без поклонников. Интерес не тот. Градус события падает, как в разбавленном пиве. Не впечатлят Иванов, Петров и Сидоров мировую шахматную общественность. Не затмят они Фишера, которого, разумеется, тоже не будет. Турнир рискует превратиться в провинциальные посиделки при полном равнодушии прессы. А это — провал. Провал директивы Спорткомитета. И тогда… тогда опять маячит пенсия.

Пора. Пора протянуть Миколчуку руку помощи.

— Товарищи… — начал я заготовленную речь — Мне… мне понятны мотивы наших многоуважаемых гроссмейстеров. Матчи претендентов — это святое! Очень и очень ответственное дело. Здесь затронуты не только ваши личные амбиции, здесь, товарищи, речь идёт о спортивной чести великой советской державы! О престиже! — Я сделал паузу для значимости. — И потому… потому как бы ни привлекали сочинские пляжи, как бы ни манил ласковый шепот Чёрного моря… сознательный человек, настоящий патриот, не только может, но и должен отказаться от этой заманчивой перспективы провести три недели на море. Увы! — повторил я с драматическим вздохом. — Общественные интересы, государственные задачи — всегда и неизмеримо выше личных удобств и… — я чуть не сказал «денег», но вовремя поправился, — … и сиюминутных радостей! Высшая сознательность требует жертв!

Я закончил. В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Таль смотрел на меня, сдерживая усмешку. Отказ от участия простят, усмешку — нет.

— Я… — сказал я уже тише, но с подчеркнутой скромностью, опуская глаза, — я, конечно, это другое дело. Совсем. Мне… мне не нужно участвовать в матчах претендентов..И потому я… — я сделал паузу, вкладывая в голос нотки трогательной наивности. — Я ведь ни разу не был в Сочи. В Ялте был, На Куршской косе тоже был, вот вместе с Тиграном Вартановичем довелось отдохнуть. А в Сочи… не был. То есть был, но в самом детском возрасте, с родителями. Помню смутно: пальмы, море… да и то не уверен, на самом деле был, или во сне. Так что для меня… Нет, и для меня это будет не отдых, а прежде всего — ответственная работа. Возможность внести свой скромный вклад в успех мероприятия государственной важности. А Сочи — это награда.

Я умолк. Мое заявление повисло в воздухе. Адольф Андреевич Миколчук медленно, очень медленно поднялся из-за стола. В его глазах, ещё недавно полных отчаяния, зажглась крошечная, дрожащая искорка надежды. Он смотрел на меня, как на неожиданного спасителя. Проблема, конечно, не решалась кардинально. Но — турнир с чемпионом мира — это как медный перстень с настоящим бриллиантом. Крупным бриллиантом! Узнав о моем участии, другие сами подтянутся: сыграть в одном турнире с чемпионом дорогого стоит. Это сильный козырь, который можно выложить в Спорткомитете: мы приняли меры! Убедили Чижика! Настоящего патриота!

Ну, что-то в этом роде.

— Да… — прошептал он хрипло. — Да, конечно… Очень сознательно, товарищ… — Он запнулся, волнуется. — Очень сознательно.

— Вот и отлично, — сумел сказать Таль серьёзно.

Остальные промолчали.

— Что ж, считаю совещание закрытым, — подвел черту Адольф Андреевич Миколчук голосом, в котором слышалась усталость долгого дня, разбавленная казенной важностью, как сметана к закрытию магазина.

И все, точно подхваченные невидимым, но неумолимым потоком, неспешно, с тихим шорохом стульев и приглушенным перешептыванием, разошлись. Все, кроме меня. И, разумеется, кроме самого хозяина кабинета, Адольфа Андреевича, который остался сидеть за своим широким, слегка потертым по краям столом, заваленным папками с надписями «Срочно», «На утверждение», «К докладу», и прочие.

Когда за последним из гроссмейстеров — а последним, с видом человека, забывшего что-то весьма важное, но не решающегося вернуться, оказался сам Полугаевский — тихо щелкнула и закрылась дверь, наступила тишина. Миколчук откинулся на спинку кресла, и оно жалобно скрипнуло, нарушая молчание, словно старый пес, потягивающийся у ног хозяина. Он снял очки, протёр переносицу, оставив на ней красноватый след, и взглянул на меня усталыми, слегка покрасневшими глазами.

— Я, конечно, рад, Михаил Владленович, — начал он, голос его звучал глухо, как будто доносился из-за ваты. Он взял паузу, долгую, мучительную, в течение которой его взгляд блуждал по стенам, увешанным портретами чемпионов разных лет, по книжным полкам, где томились уставы, положения и отчеты, и, конечно, обязательные синие томики. В углу стоял шахматный столик с фигурами, которыми играли Таль и Ботвинник в матче-реванше шестьдесят первого года.

— Но… — наконец выдохнул он, и это «но» повисло в воздухе, как вопрос о повышении оклада врачам и учителям. Который год всё висит и висит. Ни вверх, ни вниз.

— Но? — подал я реплику, стараясь, чтобы мой голос звучал легко и непринужденно. Я знал это «но». Оно было предсказуемо, как нормальный летний дождь.

— Но у вас, вероятно, есть свои резоны, не так ли? — спросил Миколчук, вновь надевая очки. Его взгляд за стеклами стал пристальным, изучающим, как у бухгалтера, проверяющего сомнительную смету. В этом взгляде читалась вся его жизнь — жизнь человека, прошедшего долгий путь до начальника отдела шахмат Спорткомитета СССР, человека, научившегося виртуозно обходить острые углы и гасить любые искры недовольства до того, как они разгорятся в пламя.

— Не только резоны, но и условия, Адольф Андреевич, — подтвердил я его невысказанную догадку.

— Надеюсь, они не выходят за пределы возможного, — вздохнул Миколчук, и в его вздохе было столько обреченности, будто я попросил у него новый роман братьев Стругацких, изданный «Посевом». Он потянулся к коробке «Казбека», замер, вспомнив, наверное, о врачебных запретах, и лишь потер пальцами край стола.

— И я надеюсь, — с оптимизмом произнес я, разводя руками, словно обнимая невидимые горизонты светлого будущего советского шахматного спорта.