Завтра будет среда

– Хорошо, хорошо. Всего доброго… Так чего там со школой?

Люська ответила не сразу. Запрокинула голову: глаза уже были на мокром месте.

– Ты видел его руку? Она в порезах вся. И на ноге то же самое.

– Каких порезах?

– Вот таких! – воткнув кончик ножа в доску, Люська с усилием вспорола древесину. И еще раз. И еще. Олег поморщился: звук был не из приятных. А уж представить, что вот так же по руке… По Санькиной руке…

– Ты не преувеличиваешь? Как тогда, с переломом?

Мобильник вновь запиликал.

– Да, слушаю вас… Ну, как же, помню… Как не разгрузились? Машина не приходила?.. Подождите минуту, я сейчас уточню.

От состояния покоя остался только пшик, и, уже набирая новый номер, Олег бросил жене: - Хватит из него балерину делать. Ну, упал где-нибудь. Подрался наконец-то. Пацан должен быть в синяках и шрамах. И по гаражам лазить, и по деревьям, а не за ручку с тобой ходить.

– Причем здесь перелом? – Люська уже хлюпала носом. – О каких гаражах и деревьях ты говоришь? Правая рука и правая нога. Только правые! Левые чистые, без единой царапинки.

Олег махнул ей: «Помолчи» и отошел к окну.

– Серега, ну чего там с машиной? … Да заколебал этот урод звонить. Я уже врать устал. Давай, чтобы завтра машина была – крайний срок.

За тысяча первым оправданием последовало тысяча второе, и Олег нажал кнопку сброса, всерьез подумывая засунуть трубу в мусорное ведро.

– Я не понял ничего. Что значит «только правые»?

Но Люська, не переставая мешать в сковороде, уже перешла из защиты в нападение:

– А тебя хоть что-то еще интересует, кроме твоей работы? Какая тебе разница: правые, левые? У тебя же там машину не разгрузили. Я рассказываю, что нашего сына калечат, а тебе до лампочки. Тебе и сейчас сказать нечего. Потому что тут не говорить, тут делать надо. Нечего, ведь так?

– Второй.

– Что второй?

– Солишь второй раз.

Сковородная крышка с грохотом обрушилась в раковину, и Олег остался на кухне один.

Снова зазвонил телефон.

Черепаха-ночник мирно испускала сквозь дырчатый панцирь неземное сияние, и по потолку детской скользили желтые звезды. Олег стиснул зубы: тещин подарок!
– и не смог удержаться, чтобы в очередной раз не наподдать по плюшевому боку. Черепаха завалилась, и звезды суетливо побежали по обоям, по диснеевским львам, имен которых Олег не помнил. А, может, и не знал никогда. За ненадобностью.

– Как дела?

Из-под одеяла торчал один нос. Глаза-бусины под светлыми прядями смотрели на отца настороженно. «Прибежала мышка-мать, Поглядела на кровать, Ищет глупого мышонка, А мышонка не видать...»

Смущаясь собственной неловкости, Олег попросил:

– Покажи руку.

Царапин было не так много, чтобы огород городить. Глубокие и мелкие, с канавкой засохшей крови и еле заметные розовые… Как будто Санька продирался через малину и напоролся на бог весть откуда взявшуюся колючую проволоку.

– А вторую?

Санька молча показал вторую. Косточка – лучинка, щелчком перешибешь. Синяк был, добротный такой синяк, с рублевую монету. Царапин не было.

– А ноги?

История повторилась: чистая левая, и правая – словно рыболовной сетью свезли с размаху.

– Пап, я не специально.

Олега передернуло. Вспомнились кадры военной хроники: доктор Менгеле и его несчастная жертва. В кои-то веки забросить накладные и переговоры, чтобы устроить сыну допрос с пристрастием!

– Я знаю, - он подоткнул одеяло и присел рядом. – Как в школе дела? Двойки есть?

– Нам еще не ставят, - с готовностью ответил Санька. – Но по чтению я лучший. Даже лучше Вальки Сазоновой.

– Молодец. Спи.

Потрепав сыновью вихрастую голову, Олег поднялся, вернул черепаху в исходное положение и уже на выходе замер от робкого вопроса:

– Пап, а монстры существуют? По-настоящему?

– Ты чего смурной такой, Олега? – Петрович отер вспотевшую лысину. – Сто лет с нами не парился и сегодня как в воду опущенный. Случилось чего?

Сидеть на жестких лавках было неудобно, но, по слухам, хозяин бара менять дизайн не собирался: столики, стойка, два-три высоких стула – завсегдатаям хватало и этого. Рыбу разрешалось приносить свою – и от желающих попить пива после бани отбоя не было.

– Лучшее средство от депрессии – турбухалер. И дристан – от потери смысла жизни, - Андрей водрузил рядом с пивом соленую кильку и, поймав недоуменный взгляд Петровича, довольно осклабился:

– Реальные названия, между прочим. Можешь в аптеке спросить.

– Да ну тебя. Шут гороховый.

– Пусть шут, - согласился тот.
– Зато не дурак.

Олег, не слушая перепалки, с кривой улыбкой перекладывал кильку в тарелке: хвостик к хвостику.

– Сын у меня потихоньку с ума сходит. К нему по ночам монстры являются.

– Ужасов пересмотрел? – Петрович покивал сочувственно. – У меня сын тоже в свое время «Секретными материалами» бредил.

– А мой Борман до сих пор их любит. Как музыка заиграет – застынет перед телеком и не мяукнет, - Андрей на секунду задумался и без всякой связи добавил: – Мы ему вчера чуть яйца не отстригли. Вернулся с улицы – весь грязный, шерсть свалялась. Стали мыть, раздирать замучились. Катька рукой и махнула: режь, говорит, колтуны эти…

– Да врет он, понимаете, врет. Лезет к нему кто-то: в школе или на улице. Лезвием полосует. А он сказать боится…

Какое-то время мужики соображали, что речь идет уже не о Бормане.

– Как это, лезвием?

– Да вот так. Рукав или штанину закатают – и чирк. Две недели уже. Люська в истерике бьется. Каждый день встречает-провожает. Звонит по десять раз на дню. А у него одни царапины сходят, другие появляются. И главное, только на правой руке! И на правой ноге!

Привлеченные шумом, на них стали оборачиваться с соседних столиков, но Олег, не в силах остановиться, только голос понизил:

– Одноклассников спрашивали, учителей спрашивали… Одно только долдонят: у нас приличная школа, у нас такого не бывает…

– Дела, - неопределенно протянул Андрей.
– А пацан-то чего? Говорить не хочет - давно бы друзей собрал. Или они двор на двор не ходят уже?

Олег раздраженно махнул рукой:

– А… нюня. Говорил же Люське – в спорт отдавать надо. Только жена у меня умная, а теща еще умнее. Уперлись рогом: танцы, эстетическое развитие, «Не делайте из мальчика быдло»... У него и друзья такие же. Со скрипочками.