Завтра

«А кого же ещё?»

– Думаю, со временем это пройдёт.- Я стараюсь её успокоить, хотя сам далеко не до конца уверен в сказанном.

Китнисс горько усмехается.

«Успокоить её решил? Ну-ну, флаг тебе в руки!»

Но мне это и не требовалось, как оказывается. Так же внезапно горькая обречённость рассеивается, и уголки губ девушки подрагивают в предвкушающей полуулыбке.

Она снова поворачивается ко мне, теперь уже в пол оборота. Всё в её движениях, в выражении лица так и излучает непоколебимой уверенностью.

Она прищуривает глаза и чуть наклоняет голову.

– Ты когда-нибудь бывал в лесу?

***

Дурная это затея. Лес. Конечно, я никогда в нём не был! За исключением пребывания на арене в семьдесят четвёртых Голодных Играх. Да и вряд ли это можно назвать настоящим лесом.

В который раз откладываю затупленный карандаш, отрываю небольшой кусок скотча и приклеиваю очередной лист с иллюстрацией из кошмара на стену. Когда приходит ещё один, я снимаю прежние и, нарисовав, клею новые. В итоге, бумаги на это нелёгкое дело уходит немало. Но доктору Аврелию не трудно присылать мне её стопками почти каждую неделю. Пусть думает, что это для книги.

Да и чего уж там таить, я не хочу вновь расстраивать Китнисс.

Отхожу к двери и любуюсь своей работой. Бело-серые, нарисованные карандашом, изображения сливаются всего лишь в один приступ, а это слишком мало.

Единственная картина, которую я не могу повесить – это портрет. Её портрет. А всё потому, что так и не осмеливаюсь его закончить.

Тяжело вздыхаю, в последний раз за сегодня глядя на эту неординарную «галерею» и, выхожу из комнаты, прихватив куртку со спинки стула.

Китнисс будет ждать меня аж в бывшем шлаке, неподалёку от её разрушенного дома. Брешь в заборе встречается почти каждые пару метров, а про ток вообще можно забыть. Но привычки есть привычки. От них, оказывается, не так-то легко избавляться.

Поэтому когда мы встречаемся в назначенном месте, я не задаю девушке лишних вопросов, а просто жду указаний. Здесь мне придётся рассчитывать либо на неё, либо на удачу, которая, как известно, не всегда была на моей стороне.

Китнисс ненадолго замирает, словно прислушиваясь к чему-то, а потом уверенно двигается в сторону забора. Просто раздвинув в стороны два куска сетчатого забора в месте очередной бреши. Она придерживает своеобразный проход для меня, и мы вместе оказываемся за пределами Дистрикта. На огромном безымянном лесном участке после двенадцатого.

Китнисс боязливо, но целенаправленно идёт через заснеженную поляну прямо к лесу. Я следую за ней.

Если в городе было спокойно, то здесь царит просто невероятная тишина. Кроме редкого пения птиц и размеренного хруста снега под ногами не слышно ни единого звука.

Кажется, чем дольше мы идём по нескончаемой белоснежной поляне без единого следа, тем дальше от нас становится лесная чаща. Я боюсь заходить в сам лес, ведь уже сейчас от этих удивительных просторов начинает кружиться голова.

После долгого пребывания взаперти, Китнисс явно чувствует себя в своей тарелке. Её глаза с удивлением и притуплённым воодушевлением озираются по сторонам. Она хочет поскорее скрыться в лесной степи, при этом всё время, останавливая себя, словно только там сможет найти себе покой.

Здесь абсолютно всё выглядит по-другому! Совершенно неизведанное и при этом такое обычное, словно так и должно быть.

Всего пару шагов и эта сказка окутывает нас целиком; куполом верхушек деревьев смыкается над головой. А сквозь эту паутину ветвей пробиваются тусклые лучи зимнего солнца, преображаясь на блестящем снегу.

Если лес и пострадал за время войны, то сейчас всё это, как и раньше, тщательно скрыто от людских глаз; укутано в нетронутое белое покрывало.

Но на белоснежном ковре нет ни единого следа. Люди до сих пор не осмеливаются заходить в лес. Боятся избавляться от давних рамок и привычек. Снова.

Всё это скрывали от нас. Недоговаривали. Лгали.

На лице у Китнисс улыбка. Она, наконец, получила то, чего хотела. И я готов поклясться, что могу отчётливо видеть, как девушка преображается на глазах. Бледная кожа приобретает естественный цвет, настоящая улыбка, блеск в глазах.

Я всё своё детство проводил, помогая отцу, играя с братьями, тайно пряча незаконченные детские рисунки под матрас кровати, ненароком боясь быть застуканным рассерженной матерью. Это я считал своим домом. Тем местом, где мне было привычно.

Китнисс же – чистая противоположность. Девушка без рамок и границ.

Жестоко наказуемое пребывание в лесу – вот где была она. Вот чему её научил отец, тем самым сделав дочь не только главой семьи после своей смерти, но и совершенно необычной, непохожей на других девушкой.

И она всегда была такой, а я только сейчас по-настоящему замечаю это.

Китнисс больше не старается замедлить шаг. Быстро и изящно она огибает каждое дерево, скрываясь впереди, при этом изредка хватаясь за ствол одной рукой и оборачиваясь назад, чтобы убедиться иду ли я следом.

Но я не всегда могу поспевать за ней. Просто стараюсь мысленно запомнить каждую деталь, чтобы потом по памяти постараться перенести всё в точности на холст, не упуская ни одной мелочи.

Ведь кто знает, смогу ли я увидеть такую красоту вокруг себя когда-нибудь ещё?

Карабкаясь по холмам и обходя несчитанное количество деревьев, мы направляемся к скалистому уступу высоко над долиной, скрытому от чужих глаз голым кустарником ежевичника.

Сквозь ветви уже начинает пробиваться дневной свет. Китнисс снова исчезает где-то впереди. Размеренный скрип снега затихает, отчего я хмурюсь и прибавляю шаг.

Она стоит всего в паре шагов от скалистого обрыва, у подножья которого лежит вид на заснеженную долину. Ветер подхватывает и уносит тихое пение птиц, с которым сплетается и не громкий голос Китнисс.

Она поёт. Поёт.

Глаза застилает почти мимолётная картинка, при этом в уме отчётливо запечатляется почти каждая её деталь. Там маленькая девочка, чистая копия той, с фото, с такой же улыбкой на лице стоит перед множеством ребят, громким и невероятно красивым голосом напевая такую же песню.

Китнисс хмуро вглядывается вдаль, то ли не чувствуя, то ли делая вид, что просто-напросто не замечает как ошарашенно и пристально я смотрю на неё.

И без того тихо щебечущие птицы окончательно замолкают, чтобы также расслышать еле уловимое, но невероятно красивое пение девушки. Но Китнисс затихает так же неожиданно, как и начинает петь.