Завтрашний ветер

если люди сбегают с надеждой из ада,

попадая в другой безнадежнейший ад.

Здесь агрессия бедности в каждом квартале

окружала меня от угла до угла.

За рукав меня дергали, рвали, хватали,

и погоня вконец извела, загнала.

И под всхлипы сибирских далеких гармоней,

и под «Славное море, священный Байкал»

убегал я от слова проклятого «Моней!»1,

и от братьев по голоду я убегал.

Столько лет меня очередь лишь и кормила

черным хлебом с полынью — почти с беленой,

а теперь по пятам — все голодные мира

в обезумевшей очереди за мной.

Эти люди не знали, дыша раскаленно,

что я сам — из голодного ребятья,

что войной меня стукнуло и раскололо

так, что надвое — детство и надвое — я.

Я в трущобы входил. Две креольских наяды

были телохранительницами со мной.

Парики из Тайваня, зады и наряды

вызывали восторг босяков у пивной.

Здесь агрессия бедности сразу исчезла —

лишь дралась детвора, шоколадно гола,

и калека в лохмотьях поднес мне «сервесу»2,

мне поверив, что я не чумной — из горла.

Здесь охотно снимались, в лачуги не прячась,

и в карманы не лезли, и нож не грозил.

Я был гость, а со мной «дос буэнас мучачас»3,

и никто у меня ничего не просил.

Мамы были строги, несмотря на субботу,

поднимали детишек, игравших в пыли,

и внушали со вздохом: «Пора на работу...»,

и детишки опять попрошайничать шли.

1 Деньги (англ.).

2 Пиво (исп.).

3 Две хорошие девочки.

А на жалком заборе, сиявшем победно,

как реклама портняжной, где смокинги шьют,

хорохорился драный плакат: «Все для

бедных!»—

и на нем толстомордый предвыборный шут.

Я спросил у одной из наяд: «Что за рыло?»,

а она усмехнулась мне, как чудаку,

губы пальцем, прилипшим к помаде, прикрыла

и шепнула мне странное слово: «Фуку!»

Я спросил осторожно: «Фуку — это имя?»,

а она, убедившись, что я — обормот,

хохоча, заиграла боками тугими

и лукаво ответила: «Наоборот!»

И все нищие разом, зубг.ми из стали

и беззубыми ртами грозя чужаку,

повернулись к плакату и захохотали,

повторяя, как дуя на свечку: «Фуку!»

И поежился шут на плакате из шайки

прочих рыл, обещающих всем чудеса,

рыл, которые словно с ножом попрошайки

у голодных вытягивают голоса.

Эти рыла, размноженные всезаборно,

ордена из народного голода льют,

из народного голода делают бомбы,

из народного голода смокинги шьют.

Не могу созерцать нищету умиленно.

Что мне сделать, чтоб тело мое или дух

разломать, как спасительный хлеб, на мильоны

крох, кусманов, горбушек, ломтей и краюх?

И в соборе готическом Санто-Доминго

две сестры — две наяды креольских ночей,

оробев неожиданно, с тайной заминкой

у мадонны поставили десять свечей.

Пояснила одна из печальных двойняшек

с каплей воска, светящейся на рукаве:

«За умерших сестренок и братиков наших.

Десять умерло. Выжили только мы две...»

И не грянул с небес ожидаемый голос,

лишь блеснула слеза на креольской скуле,

и прижался мой детский, российский мой голод

к необъятному голоду на земле...

— Только вы нас можете выручить, только вы...—

еще раз повторил мужчина с честными голубыми гла-

зами, в ковбойке с протеринками на воротнике, с бре-

зентовым, не слишком полным, выцветшим рюкза-

ком за плечами.

Мужчина держал за руку мальчика — тонень-

кого, шмурыгающего носом, в коротеньких штаниш-

ках, в беленьких носочках, на одном из которых си-

ротливо зацепился репейник. У мальчика были такие

же, только еще более ясные голубые глаза, лучивши-

еся из-под льняной челки.

Этот незнакомый мне мужчина ранним утром при-

шел в мою московскую квартиру со следующей исто-

рией. Он — инженер-судоремонтник, работает на

Камчатке. Приехал с сыном в Москву в отпуск —

их обокрали. Вытащили все — деньги, документы.

Знакомых в Москве нет, но я — его любимый поэт

и, следовательно, самый близкий в Москве человек.

Вот он и подумал, что я ему не откажу, если он по-

просит у меня деньги на два авиабилета до Петро-

павловска-на-Камчатке. А оттуда он мне их, конеч-

но, немедленно вышлет телеграфом.

— Сынок, почитай дяде Жене его стихи... — лас-

ково сказал мужчина. — Пусть он увидит, как у нас

в семье его любят...

Мальчик пригладил челку ладошкой, выпрямился

и начал звонко читать:

— О, свадьбы в дни военные!

Деньги я дал. С той поры прошло лет пятнад-

цать, и у этого мальчика, наверно, появились свои де-

ти, но никакого телеграфного перевода с Камчатки

я так и не получил. Видимо, этот растрогавший меня

маленький концерт был хорошо отрепетирован. Меня

почему-то вся эта история с профессиональным шан-

тажом, сентиментальностью сильно задела.

Все мое военное детство было в долг. Мне давали

в долг без отдачи хлеб, кров, деньги, ласку, добрые

советы и даже продуктовые карточки. Никто не ждал,

что я это верну, да и я не обещал и обещать не мог.

Л вот возвращаю, до сих пор возвращаю.

Поэтому я стараюсь давать в долг деньги, даже

нарываясь на обманы. Но я стал замечать, что иног-

да люди, взявшие у тебя в долг, начинают тебя же

потихоньку ненавидеть, ибо ты — живое напомина-

ние об их долге. А все-таки деньги надо давать. Но