Завтрашний ветер

неужели было три скелета?

Или жажда славы,

жажда власти

разодрали кости

на три части?

Жажда славы —

путь прямой к бесславью,

если кровь на славе —

рыжей ржавью.

Вот какая слава замарала,

как бесславье,

кости адмирала.

Когда испанские конкистадоры спаивали индей-

цев «огненной водой», то потом индейцы обтачивали

осколки разбитых бутылок и делали из них наконеч-

ники боевых стрел.

О, как я хотел бы навек закопать

в грязи, под остатками статуй

и новую кличку убийц «оккупант»,

и старую — «конкистадор».

Зачем в своих трюмах вы цепи везли?

Какая, скажите мне, смелость

все белые пятна на карте земли

кровавыми пятнами сделать?

Когда ты потом умирал, адмирал,

то, с боку ворочаясь на бок,

хрипя, с подагрических рук отдирал

кровь касика Каонабо.

Все связано кровью на шаре земном,

и кровь убиенного касика

легла на Колумбова внука клеймом,

за деда безвинно наказывая.

Но «Санта-Марией» моей родовой

была омулевая бочка.

За что же я маюсь виной роковой?

Мне стыдно играть в голубочка.

Я не распинал никого на крестах,

не прятал в концлагерь за проволоку,

но жжет мне ладони, коростой пристав,

вся кровь, человечеством пролитая.

Костры инквизиций в легенды ушли.

Теперь вся планета как плаха,

и ползают, будто тифозные вши,

мурашки всемирного страха.

И средневековье, рыча, как медведь,

под чьим-нибудь знаменем с кисточкой,

то вылезет новой «охотой на ведьм»,

то очередною «конкисточкой».

Поэт в нашем веке — он сам этот век.

Все страны на нем словно раны.

Поэт — океанское кладбище всех,

кто в бронзе и кто безымянны.

Поэта тогда презирает народ,

когда он от жалкого гонора

небрежно голодных людей предает,

заевшийся выкормыш голода.

Поэт понимает во все времена,

где каждое — немилосердно,

что будет навеки бессмертна война,

пока угнетенье бессмертно.

Поэт — угнетенных всемирный посол,

не сдавшийся средневековью.

Не вечная слава, а вечный позор

всем тем, кто прославлен кровью.

— Почему я стал революционером? — повторил

команданте Че мой вопрос и исподлобья взглянул на

меня, как бы проверяя — спрашиваю ли я из любо-

пытства, или для меня это действительно необходимо.

Я невольно отвел взгляд — мне стало вдруг страш-

но. Не за себя — за него. Он был из тех, «с обречен-

ными глазами», как писал Блок.

Команданте круто повернулся на тяжелых подко-

ванных солдатских ботинках, на которых, казалось,

еще сохранилась пыль Сьерры-Маэстры, и подошел

к окну. Большая траурная бабочка, как будто вздра-

гивающий клочок гаванской ночи, села на звездочку,

поблескивающую на берете, заложенном под погон

рубашки цвета «вердеолнво»1.

— Я хотел стать медиком, но потом убедился,

что одной медициной человечество не спасешь...—

медленно сказал команданте, не оборачиваясь.

Потом резко обернулся, и я снова отвел взгляд

от его глаз, от которых исходил пронизывающий

холод — уже неотсюда. Темные обводины недосы-

пания вокруг глаз команданте казались выжжен-

ными.

— Вы катаетесь на велосипеде? — спросил коман-

данте.

Я поднял взгляд, ожидая увидеть улыбку, но его

бледное лицо не улыбалось.

— Иногда стать революционером может помочь

велосипед, — сказал команданте, опускаясь на стул

и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами

пианиста. — Подростком я задумал объехать мир на

велосипеде. Однажды я забрался вместе с велосипе-

Зсленый, оливковый.

дом в огромный грузовой самолет, летевший в Майя-

ми. Он вез лошадей на скачки. Я спрятал велосипед

в сене и спрятался сам. Когда мы прилетели, то хо-

зяева лошадей пришли в ярость. Они смертельно бо-

ялись, что мое присутствие отразится на нервной сис-

теме лошадей. Меня заперли в самолете, решив мне

отомстить. Самолет раскалился от жары. Я задыхал-

ся. От жары и голода у меня начался бред... Хотите

еще чашечку кофе?.. Я жевал сено, и меня рвало.

Хозяева лошадей вернулись через сутки пьяные и,

кажется, проигравшие. Один из них запустил в ме-

ня полупустой бутылкой кока-колы. Бутылка разби-

лась. В одном из осколков осталось немного жидкос-

ти. Я выпил ее и порезал себе губы. Во время обрат-

ного полета хозяева лошадей хлестали виски и драз-

нили меня сандвичами. К счастью, они дали лоша-

дям воду, и я пил из брезентового ведра вместе с

лошадьми...

Разговор происходил в 1963 году, когда окайм-

ленное бородкой трагическое лицо команданте еще

не штамповали на майках, с империалистической

гибкостью учитывая антиимпериалистические вкусы

левой молодежи. Команданте был рядом, пил кофе,

говорил, постукивая пальцами по книге о партизан-

ской войне в Китае, наверно не случайно находив-

шейся на его столе. Но еще до Боливии он был жи-

вой легендой, а на живой легенде всегда есть от-

блеск смерти. Он сам ее искал. Согласно одной из

легенд, команданте неожиданно для всех вылетел

вместе с горсткой соратников во Вьетнам и предло-

жил Хо Ши Мину сражаться на его стороне, но Хо

Ши Мин вежливо отказался. Команданте продолжал

искать смерть, продираясь, облепленный москитами,