Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Шрифт:
– Долго чего-то ты. Народу уж выпить хочется.
– Да не торопи, Михалыч. Он сейчас что-то главное скажет.
– Выдаст.
И Федосеев сказал:
– В России все время пили по-крупному...
– Да уж, – довольно подтвердил Михалыч, – всегда у нас народ любил...
– ... потому что и дела все делали по-крупному. Это давно еще подметили. Вот вам, например:
В одной деревне БасовеЯким Нагой живет.Он до смерти работает,До полусмерти пьет...– Это
– Некрасов.
– А-а-а...
– Уж строят, так строят на всю страну, уж сеют, так сеют километрами, уж любят, так любят так, что до безумия, до одури, так, что от любви от этой со скалы... Так я к чему это все говорю? Что земля у нас у всех одна и все люди, которые на ней живут, похожи. И люди эти и земля эта – великие. Так давайте же наливайте, поднимайте, пейте за нее до дна. За землю нашу!
Федосеев запрокинул голову и выпил. Валера умиленно посмотрел на друга и повторил, а следом за ним и все остальные.
– Ладно, будь уж что будет. Бог-то небось Россию не оставит. И будем себе жить, как прежде, – резюмировал Михалыч.
– Какое уж там прежде! – сказала Пелагия. – Прежде ж разве так жили? Девки замуж шли, детей рожали, а мужики работали и пили. А сейчас? Девки как мужики пьют, детей не рожают, замуж не идут. Живут вместе и браком это называют, гражданским. Живут, живут, а детей не наживают. Видно, Господь их, грешников, видит, серчает и детей им не дает.
Потом еще пели. Ильинична расправила за спиной платок и, притопывая, прошлась по избе. Федосеев смотрел на нее трезво и отстраненно, почти с ужасом, будто она плясала на пепелище.
Ночью Федосеев лег на большую подушку, пахнувшую чужим домом, и стал смотреть в потолок. Мухи пытались осесть на лампочку, обжигались и жужжали. Где-то вдруг зашлась лаем собака. Федосеев нехотя поднялся и закрыл окно. В окне было темно-синее небо. Здесь, в деревне, оно было каким-то особенно бесприютным и суровым.
Откуда-то, то ли с улицы, то ли от бревен самого дома доносился сосновый запах. Под него он вспомнил, как маленьким трогал застывшую, горящую своим солнышком каплю смолы на стволе, а мама рассказывала ему, как из таких вот капелек получается янтарь. Федосееву безумно захотелось в детство к маме, одуванчикам и голубой веточке цикория. Он улыбнулся и открыл глаза. За окном померещилась или действительно мелькнула какая-то большая тень.
Федосеев выключил свет и накрылся одеялом с головой.
Мы познакомились с Федосеевым в конце октября в кленовом сквере с несколькими фонарями. Было холодно, и шуршали листья. Я попросила у него прикурить. Он долго искал спички, а когда нашел, они одна за другой гасли на ветру.
Мы разговорились не оттого, что понравились друг другу, а случайно. Как это бывает горькой осенью, в плохую погоду, на одной скамье. У нас завязался какой-то разговор.
– Я лишний, – почему-то сказал он мне.
В ту пору я была восторженной студенткой, полной желания перевернуть мир, поэтому тема лишнего человека была мне известна только по программе. Все мои друзья были такими же. Днем мы учились, вечерами писали, а ночью устраивали большие сборища, на которых выплескивали свою восторженную юность, искрились талантами.
И я ответила:
– Вы просто ленивый скептик!
Он,
казалось, не услышал и добавил к сказанному:– Я старый.
И я, желая вновь зажечь в нем огонь жизни, потащила его на одно из наших сборищ, которые назывались флэтами, от английского «flat» – квартира, и представляли собой что-то вроде вечера открытых дверей, на котором люди постоянно меняются: выпьют, посидят, перекинутся парочкой фраз и, если не понравилось, полетят на другой флэт.
Торжество было посвящено Котову, у которого состоялась первая публикация в «Литературной газете». Сам Котов сидел во главе стола с повязанными глазами. Причину этого я узнала вчера. Котов зашел ко мне за солью, пояснив:
– Понимаешь, я нынче рассказ пишу. А там главный герой – слепой. И я должен все его ощущения прочувствовать.
– Бесполезно, – предположила я.
– Почему это? – обиделся Котов.
– Тебе для того, чтобы прочувствовать, самому ослепнуть надо. А повязку носишь, так ведь все равно знаешь, что ее снять можно в любой момент.
– Я уже третьи сутки ношу.
– И как? Прочувствовал?
– Хреново. И главное же, не помогает никто. Я вчера Саньке говорю, мол, матерьяла придумал на страничку, запиши, я продиктую, будь другом. А он мне: «Сам и пиши». Я говорю: «Саня, я же слепой». А он: «Платочек мой, кстати, сними и запиши. Тоже мне халявщик нашелся, и меня в няньки. Симулянт».
Я вкратце пересказала это Федосееву. На нас шикнули. Праздник пошел.
– Я тебе вот что скажу, Котов, – начал Лединский, – я тебя знаю давно, и знаю пока только с очень хорошей стороны. И твой дебют – это не удача, а закономерность. Нам всем очень жаль, конечно, что сейчас мы не можем видеть твоего замечательного, талантливого лица...
По комнате пронесся смешок, кто-то выкрикнул:
– Котов, покажи личико, сделай милость.
– Ну чего вы, ребят, мне и самому тяжело, знаете же, – протянул он.
– ... но, ибо главное в нем не лицо, а талант, – продолжил Лединский, – то предлагаю за него и выпить.
Лединский осушил рюмку и выкрикнул:
– За талант!
Все оживилось и понеслось.
– Спасибо, Юрка, спасибо.
– Мимо рта не пронеси, «слепой»!
– Уйди, монгол, и без тебя тошно.
– Фимыч, воздействуй на него в духе времени!
– Оставьте человека в покое! Гений не нуждается в окружающей действительности.
– Как же не нуждается? Интересно! Он из нее черпает!
– Такая нынче действительность, что уж лучше из нее и не черпать ничего.
– Не говори!
– Кстати, кого в Америке выбрали: Гора или Буша?
– Ой, да мне что-то по барабану совершенно!
– А я повторяю, демократии нет и не было никогда. Демоса как такового у власти никогда в мировой истории не стояло.
– Не стоя-ло! А Древняя Греция как же?
– А Древнюю Грецию вообще, если хочешь знать, сгубила твоя демократия.
– И не моя она вовсе!
– Конъюнктурщик!
– Ой, ну смотри, как она на меня смотрит.
– Как?
– Ненавидяще. Ее муж в меня влюбился, и она теперь думает, что я с ним переспала.
– А ты?
– Саша!
– Молчу, молчу.
– Да сколько раз повторять? Мы не красно-коричневые.
– Предпочитаете какой-то другой цвет? Партию?
– Не клейми меня словом «партия». Уж если на то пошло, я отношу себя к той партии, которая еще не создана.